|
Павла. Однако ж вон в какую даль забрались – и ничего: бдительный Фартинг служил спутникам не менее надежной защитой, чем рота солдат. Что за человек этот дядя? Человек со средствами, зажиточный торговец из лондонского Сити. Имеет детей, которые живут на его иждивении. Брат его, отец молодого джентльмена, несколько лет назад скончался, не оставив состояния, и дядя сделался опекуном и наставником племянника. Эта беседа, сбивающаяся на монолог, оборвалась лишь раз – когда Дик пришел из конюшни и как бы в растерянности остановился в дверях безучастный, неулыбчивый. Фартинг сложил пальцы в щепоть, поднес к губам и указал на свободное место в дальнем конце стола. Потом подмигнул хозяину постоялого двора Пуддикумбу. – Не слышит, не говорит. Глух и нем с рождения, мистер Томас. Да еще и простенек в придачу. Но добрая душа. Вы на одежку не смотрите – он всего навсего слуга молодого джентльмена. Присаживайся, Дик, отужинай. Нас с самого Лондона еще нигде так славно не потчевали. Так на чем я остановился? – Как вы припустились за испанцами, – осмелился напомнить трактирный мальчуган. Глухонемой принялся за еду, а Фартинг продолжал рассказ, поминутно вставляя: «Так я говорю, Дик?» или «Ей ей, Дик бы вам и не такое порассказал, не будь у него язык связан и ум в помрачении». Эти замечания оставались без ответа. Дик будто и не понимал, что обращаются к нему, даже когда Фартинг задавал вопрос, глядя прямо в невидящие голубые глаза. Однако Фартингу всенепременно хотелось блеснуть еще одной добродетелью – снисходительностью к убогим. Служанки же взглядывали на глухонемого все чаще, движимые не то любопытством, не то сожалением: такой молоденький, лицо хоть и безразличное, зато ладное и в общем то приятное – а вот умом ровно дитя малое. Ближе к концу ужина Фартингу пришлось еще раз прервать свое повествование: в дверях, ведущих во внутренние покои, показалась «девица сверху». Она несла поднос с остатками своей трапезы. Девушка поманила горничную Доркас. Та подошла к ней, и они вполголоса перекинулись парой слов. При этом Доркас обернулась и поглядела на глухонемого. Фартинг пригласил свою дорожную знакомую присоединиться к застолью, но та отказалась, и довольно резко: – Благодарствую, вы мне про свои душегубства все уши прожужжали. Она сделала небрежный реверанс, столь же вызывающий, как и ее слова, и покинула кухню. Подкрутив правый ус, сержант обратился за сочувствием к хозяину: – Видали, мистер Томас, что Лондон с людьми делает? Совсем, поди, недавно была такая же приветливая да румяная, как ваша Доркас. А нынче вон как офранцузилась. Одно имя чего стоит! Оно у нее верно ненастоящее. И все то она ломается, бледная немочь. Как говорится, чопорная, как монашкина курица. «Далеко мой ненаглядный, не над кем куражиться», – передразнил он писклявым голосом. – Ломаки – они всегда так. Ей богу, у иной леди обхождение в десять раз любезнее, чем у горничных вроде Луизы. Луиза! Ну что это, скажите на милость, за имя для англичанки? А, Дик? Дик молча смотрел на Фартинга. – Бедняга. Целый день терпит ее несносные ужимки. Верно, дружище? Он ткнул большим пальцем в сторону двери, за которой только что исчезли «несносные ужимки», потом, растопырив два пальца, изобразил двух всадников на одном коне, вздернул пальцем нос и вновь указал на дверь. Глухонемой смотрел на него застывшим взглядом. Фартинг подмигнул хозяину. – Право слово, чурбан – и то понятливее. Однако чуть погодя глухонемой оживился. Он заметил, что Доркас сняла с плиты котелок и переливает горячую воду в медный кувшин, как видно предназначенный для девушки из верхних покоев. Глухонемой подошел к горничной и замер в ожидании. Потом приблизился к полке, с которой Доркас сняла глиняную миску. Взяв кувшин и миску, он даже кивнул горничной в знак благодарности. |
