Еще одно утро в Москве

Утра Джереми не заметил. Оно, разумеется, наступило, когда ему и было положено, однако для Джереми этот день начался после обеда с дикой головной боли и звонка редактора. Звонков было много, но вечером Джереми сообразил отключить телефон. Это было последнее, что он сделал осмысленно, когда уровень водки в литровой сувенирной бутылке понизился примерно наполовину, а его, наконец-то, немного отпустило.

Пил Джереми крайне редко, а на работе так и вообще — никогда. На фуршетах для прессы обычно проводил вечер с нетронутым бокалом шампанского, а еще лучше — со стаканом содовой, в известной степени щеголяя трезвостью. Коллегам с обаятельной улыбкой пояснял, что смотреть, слушать, общаться и анализировать предпочитает на свежую голову. Сам же знал, что пить нельзя. Никогда, нисколько, ни под каким предлогом. Виски и ром, текилу и джин Джереми научился отличать по запаху и виду раньше, чем научился выговаривать большинство букв. Он свинчивал крышки и сыпал в горлышко соль, боясь вылить пойло в унитаз, но всё равно влетало, и он прятался в чулане, забившись в угол под старое пальто. И всё зря. Сначала умер отец, которого Джереми помнил уже совсем плохо, а после мать тронулась умом и попала в больницу, оставив его в заботливо-бесстрастных руках попечительниц из государственных органов. Сверстники пили пиво, называя его слабаком и слюнтяем, потом переходили на что покрепче. Джереми ненавидел тупых ослов и усердно, с остервенением, читал, в каждой книге находя спасение от бездны. Годам к четырнадцати он уже не выпускал из рук старенькую читалку, пожертвованную когда-то в приют, небольшой экранчик которой позволял ему следить за статьями толстых журналов и ведущих газет. Само собой, он начал писать. Сначала коряво и водянисто, но уже скоро его сочинения, проектные работы и доклады стали оцениваться все выше, а каникулы он вместо заправки проводил курьером в редакции, ловя каждое слово окружавших его богов.

Потом был колледж. Коэффициент интеллекта Джереми превысил уровень, установленный правительством для одаренных детей, и он попал в квоту на стипендию. На пиво и сигареты стипендии не хватало, но на еду и шмотки из магазина подержанных вещей — вполне. И он продолжал карабкаться, благословляя своё трудолюбие и проклиная свои жидкие мозги, из которых едва-едва можно было выжать две-три капли концентрата мыслей, которые он изрядно разбавлял водой слов и относил статьи в редакцию. Отдаваясь работе, как любимой девушке, выкладываясь целиком, сделав здоровый образ жизни своим кредо, гордясь им, как другие гордятся умением пить не пьянея. И никогда не позволял себе лишнего, а лишним считалось почти все. Кроме Элен, разумеется.

После разговора с Навкиным Джереми всю дорогу до отеля просидел, бессмысленно таращась в окно. Гудела пустая голова, и внутри невыносимо жгло, так что перехватывало дыхание. Отпустив водителя, он зашел в магазин возле отеля, молча ткнул в стеклянную башенку с часами и какую-то нарезку, поднялся в номер, не раздеваясь налил первую рюмку. Водка оказалась безвкусной, жгучей и противно воняла больницей, напоминая об Элен, вместо того чтобы помочь забыть. Но спускаться за другим спиртным уже не было сил, как и разговаривать со службой доставки. Он поспешно влил в себя еще пару порций, раскрыл нарезку, смутно понимая, что надо чем-то закусывать, но так и не смог прикоснуться к мясу, подернутому белёсой тонкой пленочкой жира. После пятой или шестой рюмки раскаленный комок в груди начал таять, Джереми снял куртку и даже достал телефон, чтобы позвонить Элен, но сначала решил выпить еще чуть-чуть, тем более, что все оказалось не так уж страшно. И да будут благословенны то ли инстинкты, то ли последние остатки соображения, благодаря которым он отключил сотовый перед тем, как вырубиться окончательно.

Телефон звонил долго, так что он успел проснуться, отдышаться от привидевшегося кошмара и сообразить, что адрес отеля знают только в родной редакции.