— Не пущу, алкаш! — вдруг перегородила дорогу дряблой, но уверенной грудью хозяйка. — Ходют тут всякие!

Кем только меня ни называли за две мои жизни, но алкашом — в первый раз, даже обидно стало…

— Да какой же это алкаш, баба Марфа! — к нам подтянулась Люська, меряя меня от ботинок до макушки игривыми, как у располневшей козочки, глазками. — Ты сослепу разве не бачишь? Он же выбрит и гладок, как моя новая кастрюлька. Проходите, товарищ…

Я вежливо оттеснил бабушку, но напоролся на второй кордон. Коренастый в тельняшке с подозрением поглядывал то на меня, то на восторженное выражение лица своей пассии, которая явно ко мне благоволила и, завидев прилично одетого молодого мужчину, пускала в моем направлении флюиды.

Судя по всему, Люся была женщиной доброй, безотказной и всегда была рада гостям противоположного пола, чем очень злила «морячка».

Тот, наливаясь пунцом, на правах «владельца» Люськиного тела пробурчал:

— Вали отсюда, паря, вам тут медом, что ли, намазано⁈

— Ковригин где? — не выходя из образа гладкой и интеллигентной «кастрюли», как можно мягче спросил я.

— Ты чё, не вкуриваешь? Пшёл прочь, грю! — мужичок привычным движением отправил свой дутый кулак мне в глаз.

Вжих! Я столь же привычно уклонился, а пролетарская рука в нетрудовых наколках провалилась в пустоту.

Мои пальцы невольно сжались в кулак, готовый выдать ответку, но избивать советских граждан, да еще и в таком общественном месте, как коридор коммуналки, негоже. Тогда я сшиб оппонента подсечкой.

Бум! Тот плюхнулся на пятую точку, ухватившись попутно за Люську. Та пошатнулась и смела висящий на стене велосипед и пару тазов. Грохот стоял такой, будто фашисты напали.

Из соседних комнат высунулись жильцы, а бабка запричитала, что хулиганы погром устроили.

«Морячок» вскочил и хотел было взять реванш. Вид у него был решительный, хоть и придурковатый.

Пришлось урезонить его пыл тычком в живот, раз русских слов с подсечками не понимает. Подвывая, он картинно сполз по стеночке, но снова дернулся, и тут же напоролся на мой кулак. Глазом. Обмяк после.

Эх… Хотелось, чтобы без видимых телесных, но не вышло, синяк-то явно будет. Что ж — зуб за зуб, глаз за глаз. Вот Сашок-то обрадуется…

А Люська в это время потянула меня за рукав:

— Пойдемте пока, он ведь всю коммуналку сейчас разнесет.

Но разносить коренастый ничего не стал. Сидел, очухивался. Пока он скулил и охал у стеночки, женщина уволокла меня к себе в комнату и плотно притворила за собой дверь.

— Скажите, — придавила она меня своим станом, заставляя сесть на диван в комнатке с обоями в потертый горошек. — А вы правда писатель?

— Я на заводе работаю, — гордо ответил я, осматриваясь, — а в свободное время рассказы пишу.

В моем представлении каждый уважающий себя писатель в СССР должен был начинать свою карьеру именно так. Из производственного цеха, через публикации в какой-нибудь местной заводской многотиражки типа «Верный литеец» или «Октябрьский гудок», в мир большой литературы.

— Так все же, где товарищ Ковригин?

Смутить меня и сбить с цели Люся, конечно, не могла.

— Нет его, — вдруг выдала хозяйка комнаты, — он редко здесь появляется.

— Вот как? Очень жаль. А я ему свой рассказик хотел показать… Где же мне его найти?

— Хотите чаю? — улыбалась во всю ширь круглого, как у Алёнушки, лица женщина, девушкой ее назвать язык не поворачивался, хотя по возрасту она была близка к студенческой поре.

Артачиться я не стал, разговор следовало переводить в доверительное русло, чтобы выведать как можно больше интересующей меня информации.