— Почему не первую, вторую, третью и четвертую?

— Я хочу, чтобы «Ланарка» читали в одном порядке, но потом осмысливали в другом. Прием, старый как мир. К нему прибегали Гомер, Вергилий, Мильтон и Скотт Фитцджеральд{2}. Будет также пролог перед первой книгой, интерлюдия в середине и эпилог за две или три главы до конца.

— Я думал, эпилоги помещают в самом конце.

— Обычно да, но мой для этого слишком важен. Сюжет он не развивает, однако эта комическая вставка как раз то, что требуется в данном месте повествования. Кроме того, он дает мне возможность высказать утонченные чувства, которые я едва ли могу доверить персонажам. И содержит комментарий, который сэкономит ученым годы труда. Собственно, мой эпилог так важен, что я работаю над ним уже сейчас, когда не написана добрая четверть книги. Я работаю над ним здесь, сейчас, за этим самым разговором. Однако тебе на пути к этой комнате нужно было пройти несколько глав, которые я представляю себе разве что в общих чертах, потому-то тебе и известны подробности, от меня скрытые. Конечно, я владею общим замыслом. Он был разработан несколько лет назад и не должен меняться. Ты прибыл сюда из города, находящегося в упадке, вроде Глазго, чтобы выступить в его защиту перед мировым парламентом в идеальном городе, прототипом которого является Эдинбург, Лондон или, быть может, Париж, — если удастся заполучить грант на поездку туда у Шотландского совета искусств{3}. Скажи, когда ты приземлялся сегодня утром, ты видел Эйфелеву башню? Или Биг-Бен? Или скалу с замком?

— Нет. Прован очень похож…

— Стоп! Не рассказывай. В моих сочинениях зачастую предчувствуются события, на которых они основаны, но ни один автор на подобные предчувствия не должен полагаться.

Ланарк был так взволнован, что встал и пошел к окну, дабы разобраться в своих мыслях. Автор показался ему скользкой личностью, однако не слишком выразительной — по причине его самодовольства и болтливости. Вернувшись к кровати, он спросил:

— Чем кончится моя история?

— Катастрофой. В рассказе о Toy демонстрируется человек, который умирает оттого, что несостоятелен в любви. Он обрамлен рассказом о тебе, где показана цивилизация, гибнущая по той же самой причине.

— Послушайте, — сказал Ланарк, — я не лез из кожи вон, чтобы стать делегатом. Я не желал ничего, кроме чуточки солнечного света, любви, самого обычного счастья. И на каждом шагу мне мешали организации и предметы, а теперь я почти уже старик и смысл жизни для меня свелся к тому, чтобы встать перед публикой и произнести доброе слово в защиту единственного народа, который мне известен. И вы заявляете, что это слово окажется бесполезным. Так уж вы запланировали.

— Да, — энергично закивал автор. — Да, верно.

Глядя сверху на дурацки кивавшее лицо, Ланарк внезапно вообразил, что оно принадлежит жуткой кукле чревовещателя. Он поднял сжатый кулак, но ударить не решился. Обернулся и обрушил удар на картину на мольберте — то и другое с грохотом упало. Сбил на пол другую картину, у двери, рванулся к высокому книжному шкафу в углу и резко его качнул. С верхних полок водопадом устремились книги, от их падения вся комната затряслась. Вдоль стен тянулись длинные низкие полки с книгами, папками, бутылками и тюбиками с краской. Взмахом руки Ланарк смел все это на пол, потом обернулся, тяжело дыша, и уставился на кровать. Вид у автора был расстроенный, но картины и мольберты вернулись на свои места, а когда Ланарк обвел взглядом комнату, оказалось, что книги, папки, бутылки и краски преспокойно стоят там же, где были прежде.

— Фокусник! — выкрикнул Ланарк с отвращением. — Проклятый фокусник!

— Да, — смиренно согласился фокусник.