Макияж был выше всех похвал, и вообще она была прекрасна – как всегда. Она ни разу за всю жизнь не упустила возможности напомнить мне, что она – прекрасная принцесса Благого Двора, а я – нет. Я слишком малорослая, со слишком – по-человечески! – выраженными формами, а волосы у меня – о светлая Богиня! – волосы кроваво-красные, что свойственно исключительно неблагим.

Я смотрела на нее, на ее красоту, и до меня постепенно доходило, что она вполне могла сойти за человека. Люди тоже бывают высокими и худощавыми, а это – единственное, что она могла привести в доказательство большей своей близости к сидхе, чем у меня.

Она была совершенно не в меру разнаряжена для разговора с собственной дочерью. Тщательность, с которой она обставила свое появление, заставила меня призадуматься, уж не знает ли она, насколько  я ее не люблю. А потом я вдруг припомнила, что она почти всегда так наряжена, так продуманно выстроена.

На мне были шорты и топ, оставлявший открытым живот. Шорты – черные, топ – ярко-красный, и в окружении ярких цветов моя кожа блистала белизной. Волосы, отросшие до плеч, уже начали слегка виться: намек на локоны, которые у меня будут, когда я отращу их до нужной длины; не роскошные кудри моей матери и бабушки, но все же естественные локоны. Волосы были всего на два тона темнее, чем алый цвет топа.

Никаких украшений на мне не было, но мое тело само по себе было драгоценностью. Кожа сияла, как полированная слоновая кость, волосы мерцали рубинами, и еще глаза – глаза у меня трехцветные! Я смотрела на свою красивую, но так по-человечески выглядящую мать и переживала миг откровения. Она начала вздыхать о моей злополучной внешности, только когда я подросла. То есть по поводу волос она прохаживалась всегда и никогда не была ласкова со мной, но самое худшее началось, когда мне стукнуло десять или одиннадцать. Она почувствовала угрозу. До этого момента я не осознавала – до этого самого момента, когда она сидела во всей красе Благого Двора, а я стояла в уличных тряпках, – что я красивее своей матери.

Я вытаращилась на нее и так и застыла на какое-то время, потому что мне пришлось буквально переписать заново большой кусок моего детства за промежуток между двумя ударами сердца.

Я не могла припомнить, когда я в последний раз видела свою мать. Может, и она не могла припомнить, потому что она тоже уставилась на меня, очевидно, удивленная, даже потрясенная. Наверное, за время разлуки она как-то сумела себя убедить, что я выгляжу совсем не так блестяще. Но она быстро пришла в себя – в конце концов, она настоящая придворная. Она могла встретить любую причуду своего короля не моргнув глазом.

– Как приятно видеть тебя, дочь.

– Приветствую принцессу Бесабу, Невесту Умиротворения. – Я намеренно не упомянула наши родственные узы. Единственной матерью мне всегда была Ба, моя бабушка, ее мать. Ей я всегда была рада, а женщина, сидящая напротив в задрапированном шелком кресле, мне чужая и всегда чужой останется.

Она поразилась и не смогла совладать с выражением лица, но со словами она справилась лучше:

– Приветствия от Благого Двора принцессе Мередит Ник-Эссус.

Я невольно улыбнулась. Она, в свою очередь, оскорбила меня. Ник-Эссус – означает "дочь Эссуса". Большинство сидхе теряют имя по отцу в период полового созревания или хотя бы годам к двадцати, когда проявляются их магические способности. Поскольку мои силы не выявились вовремя, я оставалась Ник-Эссус на четвертом десятке. Но оба двора были извещены, что мои силы наконец проявились. Все знали, что у меня новый титул. Она опустила его нарочно.

Ладно. Если честно, я начала первой.

– Я всегда буду дочерью моего отца, но я уже не Ник-Эссус. – Я изобразила задумчивость. – Разве мой дядя-король не известил тебя, что моя рука власти уже проявилась?

– Конечно, известил!

Она и оправдывалась, и в то же время не могла скрыть досаду.