Недаром, недаром черкесская талья

И тесный ремённый кушак.

А зорю заслышу — Отец ты мой родный! —

Хоть райские — штурмом — врата!

Как будто нарочно для сумки походной —

Раскинутых плеч широта.

Всё может — какой инвалид ошалелый

Над люлькой мне песенку спел...

И что-то от этого дня — уцелело:

Я слово беру — на прицел!

И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром

Скрежещет — корми-не корми! —

Как будто сама я была офицером

В Октябрьские смертные дни.

Сентябрь 1920

(NB! Эти стихи в Москве назывались «про красного офицера», и я полтора года с неизменным громким успехом читала их на каждом выступлении по неизменному вызову курсантов.)

* * *

Об ушедших — отошедших —

В горний лагерь перешедших,

В белый стан тот журавлиный —

Голубиный — лебединый —

О тебе, моя высь,

Говорю, — отзовись!

О младых дубовых рощах,

В небо росших — и не взросших,

Об упавших и не вставших, —

В вечность перекочевавших, —

О тебе, наша Честь,

Воздыхаю — дай весть!

Каждый вечер, каждый вечер

Руки вам тяну навстречу.

Там, в просторах голубиных —

Сколько у меня любимых!

Я на красной Руси

Зажилась — вознеси!

Октябрь 1920

(ВЗЯТИЕ КРЫМА)

И страшные мне снятся сны:

Телега красная,

За ней — согбенные — моей страны

Идут сыны.

Золокудрого воздев

Ребенка — матери

Вопят. На паперти

На стяг

Пурпуровый маша рукой беспалой,

Вопит калека, тряпкой алой

Горит безногого костыль,

И красная — до неба — пыль.

Колеса ржавые скрипят.

Конь пляшет, взбешенный.

Все окна флагами кипят:

Одно — завешено.

Ноябрь 1920

* * *

Буду выспрашивать воды широкого Дона,

Буду выспрашивать волны турецкого моря,

Смуглое солнце, что в каждом бою им светило,

Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет.

Скажет мне Дон: — Не видал я таких загорелых!

Скажет мне море: — Всех слез моих плакать — не хватит!

Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон:

Трижды сто лет живу — кости не видел белее!

Я журавлем полечу по казачьим станицам:

Плачут! — дорожную пыль допрошу: провожает!

Машет ковыль-трава вслед, распушила султаны.

Красен, ох, красен кизиль на горбу Перекопа!

Всех допрошу: тех, кто с миром в ту лютую пору

В люльке мотались.

Череп в камнях — и тому не уйти от допросу:

Белый поход, ты нашел своего летописца.

Ноябрь 1920

* * *

Ox, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!

То шатаясь причитает в поле — Русь.

Помогите — на ногах нетверда!

Затуманила меня кровь-руда!

И справа и слева

Кровавые зевы,

И каждая рана:

— Мама!

И только и это

И внятно мне, пьяной,

Из чрева — ив чрево:

— Мама!

Все рядком лежат —

Не развесть межой.