Для разговора Мануэль Де Ла Серта отвел меня как можно дальше, в одну из гостиных дома. Теодоро с нами старший сын иберийского посла звать не стал, скорее уж, вынудил своего младшего брата остаться при Эдварде, якобы для того, чтобы поддерживать раненого. И это непонятное желание уединиться со мной несколько озадачивало и заставляла подозревать весьма странные вещи.

Едва только мы двое оказались в комнате наедине, как Де Ла Серта закрыл мне рот поцелуем, жадным, хищным, в котором не было ни тени тепла или приязни, лишь похоть и жажда обладания. Он словно пытался вытянуть из меня и воздух, и саму жизнь.

— Брось Эдварда, брось его, Чергэн, — жарко прошептал Мануэль, притягивая меня к себе еще ближе, так, что я могла услышать стук его сердца, и заглядывая в глаза. — Зачем он тебе? Я дам тебе все… Больше, чем он.

Горячие ладони оглаживали мою талию, лицо Де Ла Серта оказалось так близко, что я чувствовала его дыхание на своей коже. А потом Мануэль поцеловал меня, так жарко и жадно, словно я была источником воды, к которому приник истомленный жаждой путник. Ни к одной даме благородного сословия он бы не осмелился так прикасаться. Так, словно имеет на это право, будто я принадлежу ему.

Цыганки смелы, не связаны светскими условностями, к тому же, по всеобщему заблуждению, доступны и развратны. С ними не церемонятся, когда богатым господам хочется поразвлечься.

Вот только ни одна рома не позволит использоваться себя для наслаждения как вещь. Когда женщины нашего народа разделяют с мужчиной ложе, ими руководит страсть, любовь, но никак не чужая прихоть.

— Убери руки, гаджо, — рыкнула я, решительно отстраняясь, не позволяя целовать себя, прикасаться к себе. А чтобы слова мои дошли до иберийца полностью, еще и отвесила ему тяжелую пощечину. Не ту, какую можно получить от изнеженной леди, такую, после которой лицо разбивается в кровь.

Голова Мануэля мотнулась, а на щеке остался отпечаток моей ладони, который постепенно наливался багрянцем.

Однако и пощечина не погасило адово пламя в черных глазах Мануэля Де Ла Серта. Отступаться от меня так легко он, кажется, не собирался.

Невозможно.

Недопустимо.

Мануэль застыл передо мной, кажется, не понимая, почему ему отказывают настолько категорично.

А я вот никак не могла понять, с чего вообще такое дикое предложение было мне сделано. Разве давала я хоть единый раз повод думать, что Чергэн привлекает этот наглый тип или его деньги? И сам Де Ла Серта прежде не давал мне никаких намеков на то, что его привлекает цыганская ведьма. Творец, как вообще дошло до такого? И как хватает совести Мануэлю домогаться любовницы друга, когда тот лежит в соседней комнате раненый?

— Стань моей, Чергэн. Я хочу этого, — хрипло произнес ибериец, готовый снова в любой момент перейти в атаку.

И в этот момент, не сдержавшись, я расхохоталась до слез. И, кажется, именно слезы были искренними, а вовсе не смех.

О, Творец, да за что же мне такое? Почему судьба оказалась настолько жестока, что свела меня с Мануэлем? Разве нельзя было пошутить иначе, не настолько жестоко?

Нет ничего хуже, чем любить того, кто слеп, будучи зрячим, и глуп, будучи мудрым.

Почему вышло так, что любит Мануэль Де Ла Серта незнакомку с бала-маскарада, затащить в постель собирается цыганку из табора, а не выносит всей душой — леди Еву.

И все эти три женщины — я. Это я. Одно лицо, одно тело, один голос… Будь все проклято… Почему он так ничего и не понял? Он что, глух и слеп настолько, что не видит очевидного?

А что произойдет, если он все поймет? Если любовь возвышенная, плотская страсть и ненависть сольются воедино и обратятся на один объект? Что выйдет в итоге? Какое из трех чувств победит?

— Зачем я нужна тебе? — тихо спросила я, сжимая кулаки.