– Привет, Бируте, – сказал он ей. – Как у нее дела? Чем занимается?

Пухлые губки обиженно надулись.

– А что ей сделается? Целый день не то дрыхнет, не то мечтает под шум дождя. Ей нравится!

– Вот, – Имант подтолкнул меня локтем, – знакомься. Это Дмитрий. Недавно из Внутреннего Мира.

С его стороны это было самое настоящее свинство, ведь он совершенно сознательно приносил меня в жертву. Впрочем, справедливости ради следует отметить, что и в друзья мне он никогда не набивался. Условлено же было, что он помогает мне до тех пор, покуда ему это выгодно. А кроме того, по‑моему, было бы абсолютно бесполезно взывать к этике такого, как Имант.

В мою сторону немедленно состроили брезгливую гримасу, я только плечами пожал, и спустя минуту презрительного молчания Бируте наконец раскололась.

– Давно отдыхали в Юрмале?

– Девочка, – ответил я ей, – в Юрмале теперь отдыхают только аборигены, потому что, чтобы туда попасть, нужно оформлять визу и загранпаспорт. И те, кто могут себе это позволить, предпочитают мотать на лето в Анталию или на Кипр, где и цены пониже, и лица… поулыбчивее. Латвия – суверенное государство. За что боролись, на то и напоролись. Сбылась мечта идиотов. Так что я теперь для вас иностранец, барышня. Со всеми вытекающими отсюда претензиями.

Ответить на мое хамство достойно она не могла по причине недостаточной бодрости ума, а потому сочла удобным ретироваться, оставив нам поле боя. Имант поглядел на дверь, за которую ускользнули каштановые косы.

– Что‑то я не совсем понял ее телодвижения в твой адрес.

– В этом с тобой весь цивилизованный мир солидарен, – отозвался я, переводя дух. – В наиболее концентрированной форме это называется фашизм. Но у тебя этого нет. И слава богу.

– Слава мне, – кивнул Имант. – Я до этого не додумаюсь.

И двинулся вперед по расчищенному мною пространству.

– Договоримся так, – шепотом, сквозь зубы распорядился он. – Ты не уйдешь до тех пор, пока я не скажу. Пока ты будешь мне нужен. Ладно?

Я сделал знак о'кей. Пусть не беспокоится.

Мы вышли в большую, но тесно заставленную вещами комнату, открывавшуюся на просторную веранду. За верандой был маленький пруд, дождь сек глянцевые листья кувшинок. Старинный патефон тихонько мурлыкал «Утомленное солнце», и все краски здесь были приглушены настолько, что сцена казалась старой черно‑белой фотографией или кадром из фильма. Я ощутил ностальгическое прикосновение «Летящих журавлей» и «Весны на Заречной улице». На столике стояла древняя пишущая машинка – «Ундервуд», голову кладу на отсечение! с листом бумаги, на нем виднелась колонка неоконченного текста. Стихи. Там же я увидел очки в старомодной черной оправе. Кружевные подзоры, шторы в технике «ришелье», какие‑то шали. Вещей, как я уже сказал, было много, и я не сразу разглядел в глубине композиции глубокое кресло, а в нем – ноги. Разглядев, я ни на что другое уж не смотрел. Несомненно девичьи, босые, с породисто удлиненными ступнями и сухими щиколотками, именно такие, от каких тащился Бунин, гладкие, без единого волоска, лишь чуть‑чуть расширяющиеся к икрам. Изящные колени. Девушка в простеньком ацетатном платьице, где по серому фону были разбросаны ромашки, казалась погруженной в глубокую дрему и не заметила нашего явления. Она выглядела такой худенькой, а платье на ней – таким детским. И я до самой глубины души был поражен, почувствовав, что беспечный бронзовый бог, бесстрашный наездник Девятой волны, адресат всех вздохов тропических ночей дрожит перед тоненькой девочкой с внешностью советской кинозвезды 60‑х, чья божественная одухотворенность заставляет выцветать все голливудские созвездия.