Гревилл засадил ее переписывать книги и заставлял писать себе письма, приводившие его в ужас. Правила грамматики отскакивали от Эммы точно градины от крыши кареты. Бывают люди, обладающие природной грамотностью, которым не нужно учить правила, они и без того чувствуют, как писать. А бывают подобные Эмме, они могут вызубрить все правила и ответить без запинки, но при этом писать будут: «…Чарльз я уж так стараюс падстроица и быть как ты».

Эмма зря боялась, Джордж Ромни все понял с первого взгляда и сделал вид, что не знаком с женщиной, зато действительно пожелал написать ее портрет.

С того дня поездки в мастерскую художника, на Кавендиш-сквер стали еженедельными, но всегда совершались в сопровождении матери, и писал Ромни с Эммы только лицо, для тела позировали другие.

Эмма старалась не давать своему покровителю ни малейшего повода для недовольства. Чтобы следить за своей речью, она разговаривала медленно и вдумчиво, много читала и пересказывала книги. Это помогло, ее успехи в освоении правил хорошего тона, в пении и музыке были огромны, особенно хвалили за идеальный слух и голос. Пению Гревилл учил Эмму, просто чтобы доставить удовольствие ей самой, это не могло принести никаких дивидендов, а вот к Ромни водил не просто так.

И все же однажды он допустил ошибку. Желая сделать Эмме приятное, он повез подопечную в Ранелах. Это было большой ошибкой, Чарльз не учел, что в минуты вдохновения Эмме наплевать на любые правила приличия и на любые запреты.

Сначала девушка с изумлением оглядывала роскошно оформленный в азиатском стиле зал, потом, затаив дыхание, слушала волшебную музыку и пение. В ротонде по вечерам устраивались концерты из отдельных номеров, а в самом парке частенько балы-маскарады и фейерверки. В Ранелахе бывали даже члены королевской семьи.

Конечно, Гревилл выбрал день поскромней, когда никакого бала не предвиделось и все ограничивалось только концертом.

Сначала Эмма вела себя прекрасно, после первого же замечания она прекратила крутить головой по сторонам словно флюгер на ветру, не ойкала и не держала рот открытым. Когда полились первые звуки музыки, девушка была настолько поглощена ею, что даже перестала задавать Чарльзу дурацкие вопросы. Зато красоту его спутницы уже заметили, что, честно говоря, не слишком понравилось Гревиллу. Он уже дал себе слово больше никуда не водить Эмму, столь приметная девушка не могла укрыться даже в тени беседки. Если б он только знал, что последует! Наверняка Чарльз утащил бы Эмму домой еще до начала концерта.

Она долго слушала, восхищенно блестя глазами, полными слез, а когда закончился последний вокальный номер, и певица раскланивалась, а зрители начали покидать свои места, Эмма вдруг принялась выводить только что услышанную арию своим нежным и одновременно звонким голосом.

Большинство слушателей обернулись в сторону поющей Эммы и возмущенно шипящего на нее Гревилла:

— Ты с ума сошла?! Замолчи сейчас же! Не позорь меня!

Но она не слышала ничего, Эмма повторяла арию по памяти, увлекаясь все больше. Она не знала слов, тем более по-итальянски, а потому просто выводила мелодию голосом, звучавшим куда чище только что услышанного. Гревиллу стоило труда не закрыть ей рот ладонью, это выглядело бы нелепо — Чарльз Гревилл, утаскивающий сопротивляющуюся и кусающую его красотку. Как же в тот момент он ненавидел эту дуру, потому что знал: нашлись те, кто его узнал, и завтра Лондон будет полон слухов о необычном концерте, устроенном красоткой, и самом Гревилле, эту певицу сопровождавшем.

Все же он вытащил закончившую петь Эмму, которая уже пришла в себя и поняла, что натворила, а потому ни сопротивляться, ни тем более кусаться не стала. Она понимала, что Гревилл гневался справедливо, что больше не будет никаких походов на концерты, потому что она не просто не умела себя вести, но и умудрилась его опозорить.