Он прислонился к сырой, неровной стене, чтобы остудить лоб — потому что он весь горел, несмотря на убийственный холод. Он дал мышцам время привыкнуть к свободе, чтобы их снова можно было напрягать. В горле жгло от жажды, и, хотя на стене сконденсировалось много воды, она была фиолетовой от плесени, и Штель не рискнул ее пить.

Когда он почувствовал себя в состоянии, то снова пошел вперед, освещая путь фонарем и осматриваясь вокруг. Он видел шесть дверей, ведущих в камеры, но пещера изгибалась, разделяясь на коридоры, ниши и впадины, которые были скрыты от его взгляда. Настроив аугметические слуховые сенсоры, Штель мог слышать дыхание людей за некоторыми из этих дверей. Некоторые спали, иногда издавая храп, другие напряженно вздрагивали, звеня цепями, а кто-то всхлипывал, оплакивая свою участь.

В каждой двери была маленькая смотровая дверца, запиравшаяся на металлический засов. Штель открыл ближайшую и поднял фонарь, осветив камеру достаточно, чтобы разглядеть ее узника. Это был имперский гвардеец, одетый в изорванные остатки красного с золотом валидийского мундира, в цепях, как и Штель — и, судя по запаху, он находился тут уже довольно давно. Валидиец умоляюще посмотрел на полковника и прохрипел:

— Помоги… помоги мне… Ради Императора, помоги…

С некоторым сожалением Штель закрыл дверцу, оставляя несчастного его участи. Валидиец стал бы лишь обузой, больше помехой, чем помощью. И его страдания скоро закончатся, сказал себе Штель. Как только упадут вирусные бомбы.

Он открыл другую дверцу, и вдруг что-то тяжелое бросилось на дверь. Штель инстинктивно отскочил и едва увернулся от когтистой лапы, протянувшейся через решетку. Он ударил по лапе железным засовом, и ее хозяин — мутант, покрытый серой шерстью — взвыл и отдернул ее назад.

Злобная тварь выла еще целую минуту, и Штель тихо выругался. Укрывшись, насколько возможно, за каменным выступом, он уже думал, можно ли быстро пробежать обратно в камеру, чтобы спрятаться там.

Зрячим глазом он неотрывно смотрел на каменные ступени, ожидая, что сейчас по ним сюда спустятся гвардейцы-предатели. Оглядевшись вокруг в поисках оружия, которым можно было оказать им сопротивление, Штель не нашел ничего, кроме камней. Он подобрал несколько на всякий случай, но с облегчением убедился, что не придется их использовать.

Вопли мутанта перешли в тихое хныканье, и Штель подумал, что предатели уже более чем привыкли слышать крики боли отсюда, снизу, и не утруждают себя выяснениями.

Пленника в третьей камере он узнал сразу.

До того он видел его только раз и только на голографическом портрете — но Штель подробно изучил изображение, занес его в свою аугметическую память.

Исповедник Воллькенден был более худым, чем на голограмме. Он также высох от обезвоживания, его кожа натянулась как пергамент, но строение костей не изменилось. Его выступающая нижняя челюсть узнавалась безошибочно. Голографический снимок, который видел Штель, был старым, исповедник на нем был в расцвете сил.

Странно, но Воллькенден не был скован цепями, он лежал, свернувшись, на грязной подстилке и спал, клочья белых волос рассыпались над овалом головы. Штель начал копаться в ключах Ферста и едва не выронил их — руки дрожали от волнения. Найдя ключ, он открыл дверь камеры, вошел в нее, склонился над лежащей фигурой исповедника и слегка встряхнул его, чтобы разбудить. Воллькенден сначала никак не прореагировал, и Штель испугался, что исповедник уже может быть мертв, что весь путь сюда был проделан напрасно. Потом, когда он слегка похлопал Воллькендена по бледным щекам, исповедник перевернулся на спину, застонал, и его веки затрепетали.

— Исповедник? Исповедник Воллькенден? Все в порядке. Я пришел, чтобы вытащить вас отсюда. Вы слышите меня? Исповедник?

Штель встревоженно оглянулся через плечо. Он не знал, сколько времени у него еще осталось.