– Виктор, скажи-ка мне, – начал Мохов, пристально глядя в глаза прапорщика, – только от души скажи, не по обязанности, а по правде, как чувствуешь… Если б тебе сказали: выбирай, останешься ты простым спецназовцем, прапорщиком, командиром взвода… но простым, не «мобилизованным», или сделаешься големом, что бы ты ответил?

В глазах Тараненко зажглось удивление. Он ожидал услышать что угодно, но только не это. И от кого? От того, кто все это время рассказывал, как будет здорово, когда они все поднимут свой статус, какое они все получат могущество, какую власть над остальными людьми. Да что там говорить, не кто иной, как сам ротный следил за тем, чтобы каждый боец получил свою дозу «Авиценны».

– А кем мы будем без наших покровителей? – Виктор дернул подбородком, указывая куда-то за спину. – Без них? Ну представьте сами, что все это сон, что мы проснулись и оказалось, что нет Чистильщика, нет Бронзовых, нет големов. А есть война с Чечней, есть нищая… зарплата, да и ту не платят, есть перспектива, что получишь пулю и сдохнешь как обычный человек. А еще хуже, станешь калекой и уйдешь на нищенскую пенсию… Есть пьяные, плохо одетые и давно не евшие досыта бойцы родом из неблагополучных семей, частью наркоманы, частью дистрофики… Нет уж, по мне лучше порядок. Установленный чужой планетой, чужой цивилизацией, но порядок, чем такое… чем такая… Товарищ капитан, а почему вы спросили?

Валентин ответил не сразу. Он так и не понял, действительно ли прапорщик говорит то, что думает, или, как это уже почти столетие водится на Руси, то, что от него хочет услышать начальство. Впрочем, это было бы естественно – сколько раз сам Мохов себя ловил на том, что поступает точно так же. Чутьем улавливал, куда дует ветер, и, поедая глазами начальника, выдавал мысли его, этого самого начальника, за свои собственные. Или выступал с речью перед бойцами, зная, что целая армия стукачей тут же сообщит кому следует, что он говорил и какое при этом у него было выражение лица. С верой ли говорил или по обязанности. Надо было верить, непременно! И действительно верили. Ибо это умение «верить» в то, что нужно в данный момент, генетически передалось от тех, кто спасся, уберегся и не попал в число не умеющих «верить».

– Да потому, Витя, что выбор еще есть. Пока. – Валентин вздохнул. – Но только до той поры, пока големы не захватят всю Землю. Вот уж тогда никто ни у кого спрашивать не будет. Вот тогда начнется настоящий порядок. Не мы, а они будут решать, что нам есть, что носить, кого любить, с кем детей делать. И детей наших не мы будем воспитывать, а они, вернее, те из нас, кого они поставят воспитывать наших детей так, как считают нужным. И держать людей на Земле они будут столько, сколько им надо. Достаточно для добычи минералов в нужном количестве – стоп, хватит размножаться! А нет, не хватает рабочих рук, становись бабы в позу и получай массовое оплодотворение! Или, еще лучше, как мы коров – шприцем, семенем одного производителя. А остальных, дабы гормоны на башку не давили, в мерины. В волы. В кастраты.

– Тов… товарищ капитан… – растерянно забормотал Тараненко. – Зачем вы это мне говорите? Что вы от меня хотите?

– Я, Витя, хочу, чтобы ты еще раз подумал, с кем ты – с людьми или с… теми, кто поможет людям стать волами.