И с этого самого мгновения все мои проблемы с языком сами собой разрешились — слова потекли плавным и связным потоком. Это хороший, качественный английский — энергичный, экономный в средствах, без излишней акцентуации и локализации. Я стараюсь не употреблять слова, которые могут оказаться непонятными для широкой публики. Если в сюжете, на мой взгляд, образуются лакуны, я их заполняю по собственному усмотрению. Когда мне кажется, что текст перегружен повторами, способными утомить современного читателя, я безжалостно с ними расправляюсь. Уверен, что Мэлори в свое время поступал точно так же. И все стало так просто! Я думаю, то, что у меня сейчас выходит — это лучшая проза, которую я написал за свою жизнь. От души надеюсь, что так оно и есть! В тех случаях, когда наталкиваюсь на какое-то темное место или парадокс, я предпочитаю полагаться на свою интуицию. Собственное мнение и восприимчивость нашего поколения — вот те критерии, которыми я руководствуюсь.

В настоящий момент мне даже приходится несколько сдерживать процесс творчества. Не хочу, чтобы текст катился необузданной лавиной. Предпочитаю, чтобы каждое слово было продуманным и точным, а музыка предложений ласкала ухо. Это такая радость! У меня больше не осталось сомнений, и я хочу, чтоб Вы это знали. Я смогу написать этот роман. Черт побери, фактически я уже пишу его!

«… и громко поет кукушка»

ЭРО

Сомерсет, 30 марта 1959 г.

Я уж и забыл, когда в последний раз писал Вам. Понятие времени для меня потеряло всякий смысл. Долгожданный покой, который я здесь обрел и в котором постоянно пребываю, есть нечто реальное — плотное и ощутимое, как камень в руке. Работа потихоньку движется — неспешным, мерным шагом, как тяжело нагруженный верблюд. Я получаю от нее огромное удовольствие. Возможно, сказывается длительное пребывание в подобном состоянии, а может, дело в самом Сомерсете, но только вся моя погоня за химерами осталась в прошлом. Вопросы стиля и технического мастерства — все то, о чем я раньше грезил, как о последней новинке от парижского портного — меня больше не волнуют. Теперь из-под моего пера выходят простые и честные слова, которые не нуждаются в адъективных подпорках. По правде говоря, я на такое даже не рассчитывал. Великолепное ощущение! И слова эти сами выстраиваются в предложения, в которых ощущается особый ритм — ровный и надежный, как биение здорового сердца. Звук этот ласкает мой слух. Я нахожу в нем силу и непоколебимую уверенность, которые присущи лишь безмятежному детству да спокойной, безбедной старости.

Мой перевод «Смерти» благополучно продвигается, хотя правильно ли называть это переводом? Если разобраться, то мой текст не более перевод, чем работа самого Мэлори. Содержание я сохраняю неизменным, но облекаю его в новую форму. И в этом смысле мой роман в той же степени принадлежит мне, как «Смерть Артура» принадлежала своему автору. Я говорил уже, что перестал бояться Мэлори. А знаете, почему? Да потому, что понял: я могу писать не хуже Мэлори. Вернее, так: я способен написать для своего времени лучше, чем это сделал бы Мэлори. И это нас объединяет — он тоже писал для своего времени лучше всех остальных.

Мне хочется поделиться с Вами тем ощущением радости, которое не покидает меня последнее время. Вы не поверите, Элизабет, но я специально просыпаюсь пораньше, чтобы послушать птичье пение. Знали б Вы, какие они устраивают распевки на заре! А я каждое утро сижу — по часу, а то и более, — ничем не занимаюсь, только смотрю в окно и слушаю.