|
Ветер перемен задул на несколько лет раньше. А. Герцен, зорко следивший за российскими событиями и настроениями, первым уловил признаки оттепели — возможно, памятуя о давней встрече с юным цесаревичем, который поспособствовал облегчению участи ссыльного вольнодумца. Николая едва похоронили, а в лондонской «Полярной звезде» уже появилось открытое письмо знаменитого эмигранта, обращенное к новому царю. Там говорилось: «Государь, дайте свободу русскому слову. Уму нашему тесно, мысль наша отравляет нашу грудь от недостатка простора, она стонет в цензурных колодках. Дайте нам вольную речь… нам есть что сказать миру и своим. Дайте землю крестьянам. Она и так им принадлежит; смойте с России позорное пятно крепостного состояния, залечите синие рубцы на спине наших братий — эти страшные следы презрения к человеку». Герцен писал, что готов отказаться от борьбы, «ждать, стереться», если только царь всерьез возьмется за реформы. Крамольного публициста тайно, но широко читали на родине, так что обращение несомненно дошло до адресата. И, как мы увидим, царь советом воспользовался, но произошло это не сразу.
Главной заботой Александра Николаевича в это время была война, главной задачей — не допустить шатания и паники, которые могла вызвать внезапная смерть железного императора. Поэтому первые заявления наследника звенели металлом. Он провозгласил перед иностранными представителями, что вслед за отцом будет отстаивать принципы Священного Союза и продолжать войну. Следовать отцовским путем он сулился и во внутренней политике. В самом деле, в разгар тяжелой войны реформ никто не проводит. В Крыму еще полгода грохотали пушки и лилась кровь. Наконец Севастополь пал, начались переговоры, завершившиеся тягостным для России миром. «Сегодня утром появилась официальная статья в «Journal de St. Petersbourg», подтверждающая наш позор, — записывает в своем дневнике Тютчева. — Я не могу повторить всего, что я слышала в течение дня. Мужчины плакали от стыда…» Но нет худа без добра — теперь перемены стали насущной необходимостью, которую осознали и русское общество, и сам государь. В цитировавшемся выше манифесте от 19 марта 1856 года о заключении мира помимо неуклюжего оправдания его унизительных условий содержалось и окрылившее всех обещание новых времен для России: «Да утверждается и совершенствуется ея внутреннее благоустройство; правда и милость да царствует в судах ея; да развивается повсюду и с новой силой стремление к просвещению и всякой полезной деятельности…» Но общественного настроения и даже желания самодержца было недостаточно, чтобы приступить к преобразованиям. Во-первых, у царя было лишь общее представление о том, что дела в империи идут скверно, но как и что нужно делать, он не знал. Во-вторых, государственный аппарат, который только и мог осуществить перестройку, совершенно ее не желал, ибо им руководили старые николаевские функционеры. Поэтому процесс развивался небыстро. Этапы российской «революции сверху» были в точности такими же, как при другой Перестройке, случившейся в конце ХX века: сначала «перестановки в Политбюро», затем артподготовка Гласности и лишь потом сами реформы. Кадровая замена происходила постепенно и растянулась на несколько лет, причем проводилась мягко, с раздачей наград и часто с назначением на какие-нибудь пышные, но не слишком значимые должности. Тем не менее к концу пятидесятых годов состав правительства полностью переменился. Ушли председатель Комитета министров граф Чернышев, министр внутренних дел Бибиков, министр путей сообщения граф Клейнмихель, непотопляемый канцлер Нессельроде, князя В. Долгорукова перевели из военных министров на пост шефа жандармов. Даже лучший из николаевских бюрократов министр государственных имуществ граф Киселев, все равно ассоциировавшийся с прежним режимом, был отправлен послом в Париж. |
