Это не означало, что правительство теперь состояло из реформаторов — им пока взяться было неоткуда. Большинство новых министров мало чем отличались от прежних и заняли свои посты ненадолго. Но дорога была расчищена.

Другим симптомом перемены государственного климата была широкая амнистия 1856 года, коснувшаяся жертв николаевских репрессий: декабристов, участников Польского восстания, петрашевцев. Этим жестом милосердия в России традиционно начиналась всякая либеральная эпоха.

Дальше — больше.

Было разрешено свободно ездить за границу и учиться в иностранных университетах. Вышло дозволение печатать ранее запрещенные книги — в последний период николаевского правления цензура доходила уже до совершенного маразма.

В 1856 году, выступая перед московским дворянством, взволнованным слухами о скорой отмене крепостничества, государь сказал: «Я убежден, что рано или поздно мы должны к этому прийти. Я думаю, что вы одного мнения со мною, следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу». Эти слова произвели впечатление разорвавшейся бомбы: преисполнили ужаса одних и восторга других.

Но плана реформ по-прежнему не было. Особенно пугала государя самая грандиозная и самая трудная из них: крестьянский вопрос. В свое время к этому крепкому орешку подступались и Екатерина, и Александр I, и даже Николай, но разгрызть его не решились — боялись лишить престол поддержки дворянства.

В конце концов верховная власть сделала то, что предлагал Герцен: «дало вольную речь» обществу. И тому действительно нашлось, что сказать.

Впервые в российской истории решение большой государственной проблемы стало предметом общественного обсуждения. Лучшие умы России развернули дискуссию о том, как провести реформу, не разорив ни крестьянства, ни дворянства.

Поначалу в стране, непривычной к гласности, возникла мода на составление докладных записок и проектов, которые адресовались снизу вверх. Мы видели, как этим способом выдвинулись П. Валуев и Н. Милютин. Было и множество других прожектеров, разного качества и уровня.

Текст подобных деклараций часто переписывался, ходил по рукам, обсуждался. В прежние времена подобная активность закончилась бы плохо, а теперь это было в порядке вещей.

Одной из первых ласточек стала «Записка об освобождении крестьян», составленная К. Кавелиным, который был наставником самого цесаревича — нечто раньше совершенно невообразимое. Либеральный профессор доказывал, что крестьян нужно не только освободить, но и закрепить за ними землю, которую они обрабатывают, а для помещиков, чтоб не обанкротились, надобно предусмотреть денежную компенсацию, причем разработать ее схему обязано правительство. Записка вызвала настоящую бурю среди консервативного дворянства, ибо исходила от человека, близкого к царской семье. Умеренные предложения Кавелина (которые вскоре будут реализованы) в 1858 году показались скандальными. Царю пришлось уволить наставника, а вслед за тем Кавелина убрали и из университета.

Но к этому времени общественная дискуссия вышла уже на иной уровень, поскольку в нее включилась пресса. Как раз в 1858 году цензура разрешила журналам публиковать статьи по крестьянскому вопросу — по мысли властей, гласность должна была подготовить общественное мнение к реформе.

Политическое влияние периодических изданий, находящихся в частных руках, давно уже привычное для Европы, в России было явлением новым. При отсутствии каких-либо форм народного представительства, да после десятилетий жесткой цензуры звезды новоявленной гласности и органы, где они печатались, быстро обрели огромное значение.

По поводу главного вопроса — отмены крепостничества — в среде пишущих и думающих людей поначалу царило согласие.