— Что вы делаете? — спрашиваю я.

Она не смотрит на меня, но прекращает напевать, и теперь слышно только, как спицы ударяются одна о другую.

— Я разрешила тебе немного поспать, — говорит она, — вчера ты выглядела такой уставшей.

Я сжимаю зубы, но потом вспоминаю об обещании, которое дала сама себе. Мне нужно подыгрывать.

— Да, конечно, — говорю я спокойно, — это, наверное, из-за лекарства, которое вы мне дали.

Она останавливается, опускает спицы.

— Наверное. Но возможно, что сегодня утром оно нам не понадобится. Доктор Беккетт хочет тебя видеть.

— Хорошо. А нельзя ли, чтобы с меня сняли ремни, насовсем? Они натирают мне запястья.

Келл морщится и смотрит на мои руки.

— Бедняжка, — говорит она, рассматривая кожу. — Я посмотрю, как ты справляешься и решу, что можно сделать. Ответ, конечно, будет зависеть от тебя.

Так трудно уержаться и не съязвить ей в ответ. Ведь если бы это зависело от меня, я не только не была бы связана — меня вообще бы тут не было. Я хочу плюнуть в лицо сестры Келл, сказать ей, как она жестока. Но вместо этого опускаю голову.

— Сделаю все возможное.

Я сижу, не шевелясь, но внутри все так и кипит.

— Почему вы этим занимаетесь, Келл? Что это для вас значит?

Она откладывает вязание, кажется, неподдельно удивившись моему вопросу.

— Я спасаю жизни. Я даже твою жизнь спасла.

Она и правда так думает? Я смотрю на нее и вижу, что правда. Ее круглое лицо, короткие, кудрявые рыжие волосы выглядят отнюдь не угрожающе. Быть может, она — чья-то заботливая бабушка.

— Вы знаете, что они с нами делают, — говорю я, начиная терять самообладание. — Они изменяют нас против нашей воли. Они ломают нам жизнь.

Зеленые глаза сестры Келл мрачнеют.

— Я знаю, что ты так думаешь, милая, — говорит она, — но ты ошибаешься. Я работаю медсестрой уже тридцать лет, но ничто, ничто не могло подготовить меня к тому, что происходило, когда началась эпидемия. Не думаю, что ты понимаешь…

— Я прошла через это, — перебиваю я.

— Да, ты была больна и прошла через это. Что значит, что ты не видела картину целиком. Инфицированные видят все в извращенном, фальшивом свете. Я вытаскивала нож для масла из горла пятнадцалетнего парня. Именно тогда в Программе решили, что в кафетериях лучше подавать ложки. Я вставала на стул и обрезала простыню, на которой повесилась тринадцатилетняя девочка, а ее ногти до крови впивались в предплечья.

Келл вся раскраснелась, она наклоняется ко мне.

— В прошлом году я похронила двоих внуков, Слоан. Так что не думай, что я ничего не знаю об эпидемии. Я знаю о ней намного больше, чем ты. Я — просто человек, который хочет сделать хоть что-нибудь, чтобы остановить это.

Я теряю дар речи. Так, значит, она все же человек.

— А почему вы эдесь, в этой больнице? — наконец, спрашиваю я. — Почему вы попросили, чтобы вас направили сюда?

Она улыбается и заправляет мне волосы за ухо.

— Потому что я видела, с чего ты начинала — я видела тьму в твоих глазах. И я не сдамся, пока ты не выздоровеешь.

Ее лицо говорит мне, что она считает, что ее мотивы благородны, и что я должна быть благодарна. Может, я бы и поверила, что она действует с добрыми намерениями, если бы не мои воспоминания, которые она помогала стирать.