Я всегда представляю Микки Мауса, когда необходимо расплакаться при людях. Поначалу я представляла его во всех деталях с распоротым брюшком, теперь же мне достаточно поймать stream настроения. Когда мне было три года, мама купила мне плюшевого Микки, которого я полюбила больше, чем любила маму. Когда через год мама это поняла, она принялась шантажировать меня. Бить ребенка ей запрещала методичка «Kinder Psychologie» настойчиво присланная бабушкой из Мюльхайма и неправильно понятая из-за скверного знания немецкого. Поэтому мама считала гуманным срывать зло на моем Микки. Микки ставили в угол, Микки шлепали по furry попе, Микки запирали в ящике стола на неделю. Natürlich, ребенком я была неуправляемым, а моя мать отнюдь не являлась парагоном спокойствия. Но все зло, причиненное Микки, не заставляло меня устыдиться проделок, а лишь оправдывало их, толкая на новую месть, словно за расстрелы партизан. Я не помню, в чем заключалась та проделка, после которой у Микки сгоряча были отрезаны уши маникюрными ножничками. Опомнившись, мать и плакала, и извинялась, и сама пришила их обратно, оставив неизгладимый шов в детской душе. Мы в тот раз помирились, но это продолжалось недолго — в следующем приступе fury мать теми же маникюрными ножничками вспорола Микки живот, а после для чего-то запустила руку внутрь и цинично выбросила на пол клок синтепона. Позже она, конечно, клялась, что по сравнению с некогда отрезанными ушами нынешняя небольшая щель в боку и клок синтепона казались ей менее обидным поступком. Она не учла, что в свои пять лет, благодаря посредственному телесериалу про больницу, я уже имела самые общие представления об анатомии и хорошо понимала, что вырванный из брюшины и упавший на пыльный пол синтепон несовместим с жизнью Микки, в отличие от отрезанных ушей. А увиденный в гостях мультик про вуду-зомби однозначно давал понять, какая судьба ждет Микки, если я осмелюсь продолжать считать его живым. Микки, к утру зашитый мамой, был мною в тот же день тайно похоронен в тихом углу нашего поганого двора под кустом сирени.

«Леночка, Леночка, Леночка!» — услышала я ритмично доносившиеся звуки, и в мои губы начал робко тыкаться пластиковый стаканчик с водой.

— Павлик? — прошептала я одними губами, сжимая в руке плюшевого Микки с заплаткой на пузе. — К черту Корпорацию, к черту горы и деструктив, зачем мне эта бесконечная желчная суета, разве для того я живу на свете?

— Леночка, Леночка, да что с вами?!

Я поняла, что отвлеклась и переиграла. Впрочем, это было к лучшему — я знала, что произвела нужный эффект.

— Простите, Илья Мурадович, — выдавила я, мотнула челкой, и слезы разом высохли, словно всосались в щеки, оставив пару тянущих дорожек. — Простите. Стресс. Критические дни. Кризис.

— Конечно, бывает! — закивал Игнаптев.

Все-таки он был неплохим дядькой — надо же, вылез, оказывается, из-за стола, сбегал за водой…

— Так о чем мы говорили? — спросила я. — Ах да. Ко всем этим бедам с Микки… э-э-э, простите, с Демидовым и Циской, добавляется еще тоталитарная слежка.

— Слежка? — насторожился Игнаптев и его рука сама собой потянулась к поясу, невольно пытаясь нащупать даже не пистолет, а мобильник, что в наше время стреляет безотказнее. — Какая слежка?

— За мной следит наша СБ! — всхлипнула я и прикрыла глаза ладонью так, чтобы сквозь щели пальцев хорошо видеть его лицо.

Лицо у Игнаптева вытянулось и рот слегка приоткрылся, как у человека, который услышал новость. Вряд ли Игнаптев обладал театральными талантами.

— Как? — крякнул он. — Ну, как за всеми… Посещаемость… Почта… Мы ж им за это деньги платим. Большие, кстати.