Улита едет — когда-то будет. Пусть, пусть.

А Ромберг всем отвечал: „да". И Гримм посчитал, что он легко всё исполнил: да — и да. Теперь остаётся вам, товарищи, обращаться за разрешением к своему Временному правительству.

Ах, спасибо! Ах, забыли перед вами шапочку снять! И потом век кланяться в ножки Луи Блану-Керен- скому?

Все эти острые дни ужасно не хватало Радека- плута, телефоном вызвали его из давосской санатории, отдыхал, даже на русскую революцию сразу не ехал. Но уже по пути всё понял и придумал еще один шаг отвлекающего зондирования: в Берне, через немецкого корреспондента.

Что ж, и тут был ответ от Ромберга, как и всем: да, да, конечно, всех желающих пропустим.

Но — не распахивалась германская граница, да и все желающие только узнать хотели, да посравнить, да спроситься Временного (слали телеграммы Керен­скому), а так больше мялись.

Все согласны — и не начиналось ничто. Неуклю­жи старинные дипломатические пути.

Не начиналось, пока тёмные крупные рыбы у са­мого дна не пройдут свой курс.

Пока Скларц не доложит в Берлине встречных предложений Ленина.

И германская Ставка скажет окончательно: да.

И министерство иностранных дел не всполошится: уже так много публичных разговоров об этом возврате, уже князь Львов откровенно сказал швейцарскому посланнику, что быстрый отъезд эмигрантов из Швей­царии нежелателен. Так надо ж поспешить! — из-за кого же тянулось? — этот шанс для Германии не по­вторится!

И 18 марта, в субботу, посол Ромберг в Берне полу­чил наконец распоряжение как можно быстрей сооб­щить Ленину, что его предложения об экстеррито­риальности приняты, не будет личного контроля и ограничительных условий.

В субботу — и „как можно быстрей"! Значит — не перемедливать лениво воскресенья. И, нарушая все' законы осторожности, используя запасную крайнюю связь, германский посол стал вызванивать по телефо­нам, в Народном доме нашёл наконец социалиста- немца Пауля Леви: надо немедленно передать Ленину, что...

И еще одним звонком был вызван Ульянов к со­седнему телефону на Шпигельгассе — и шёл, вол­нуясь, что это Инесса.

А это был — ответ!!!

И вот когда — путь был открыт! Вот когда можно было назначать группе в 40 человек отъезд хоть через два дня, ровно сколько нужно товарищам уложить вещи, сдать книги, уладить денежные дела, съехаться из Женевы, Кларана, Берна, Люцерна, купить продук­тов на дорогу, можно было ехать уже во вторник, а в ту субботу — на одну субботу позже, чем со Склар- цем — вмешаться в русскую революцию!

Но еще во мраке тёмной затхлой лестницы, а по­том в дневном мраке комнаты-камеры (с утра опять то крупный густой снег валил, то снег с дождём впе­ремежку), руки подхватывая к вырезам жилета, чтоб они не вырвались к действию прежде времени, и ус­покаиваемый пальтовой тяжестью старого засаленного пиджака, — Ленин заставил себя ни к кому не ки­даться объявлять, но — подумать. Подумать. Подумать, бегая.

Потерять голову в поражении и в унынии не мо­жет твёрдый человек. Но потерять голову в успехе — легко, и это самая большая опасность для политика.

Всё открывалось — а воспользоваться и сейчас было нельзя: как потом объяснишь: через кого и как согласовано, что вдруг внезапно подали вагон одним ведущим большевикам — и уехали?

Еще надо сделать несколько отвлекающих, ослеп­ляющих шагов.

Никакого простора бегать ногам, и на улицу не выскочить в такую погоду (и давно забыты читальни) — и вся беготня ушла в огненные вихревые спирали, провинчивающиеся в мозгу.

Поездка — открыта, да, но — куда? "Для задержки на финской границе? Или в тюрьму к Вре­менному правительству? Можно представить, как там сейчас свистит шовинизм! По существующим мещан­ским представлениям это ведь так называемая „изме­на родине".