|
Поездка — открыта, да, но — куда? "Для задержки на финской границе? Или в тюрьму к Временному правительству? Можно представить, как там сейчас свистит шовинизм! По существующим мещанским представлениям это ведь так называемая „измена родине". И даже тут, в Швейцарии — меньшевики, эсеры, вся бесхребетная эмигрантская сволочь, закричат об измене. Нет! Нет. Нет... Пусть бы удерживали обстоятельства, но держать себя самого, уже свободного, рваться — и держать, до чего ж трудно! Тут надо... тут надо... Всё, что проплыло у дна тяжёлыми тёмными рыбами, теперь провести по поверхности беленькой парусной лодочкой. Переговоры окончены? — теперь-то переговоры начать! Как будто сегодня начать их в первый раз! И нет фигуры приличнее, чем доверчивый безлукавый Платтен. Готовить группу — само собой. Да список уже и есть. (Инесса! Неужели и теперь не поедешь? Чудовищно! С нами — не поедешь? В Россию<sup>1</sup>/ — на праздник, на долгожданный? Останешься в этой гнили?..) Сорок человек — уже не обвинишь в измене. По сорока человекам пятно расплылось — и нет. Конечно, можно бы прихватить и максималистов и разных отдельных отчаянных, тогда б еще безгрешней. Но... Лучше с собой чужих не брать, лишние свидетели в пути, лишние свидетели каждого шага, а мало ли будет что. Да и в чём тогда успеванье, если своими усильями, в своём вагоне провозить врагов, а в Питере с ними бороться? Нет! Всё до последнего момента — втайне, и день и час отъезда втайне. Только переговоры — открытые. Не имея согласия уже в кармане — такие переговоры нельзя начинать: а вдруг не удадутся, что за позор! Но с согласием в кармане — вот тут-то их и вести. И: как нужна высокая организация во всяком пролетарском деле, в каждом шаге пролетарского дела, — так и в этой,поездке. Жестокий обруч. Чтобы какое-нибудь дерьмо в сторону не вывернулось. Чтобы все заодно — и никто не уклонился, не сказал бы никто: а я не участвовал! а я не подозревал, в чём дело! Поэтому — за подписью каждого. Как присяга, как клятва. Как разбойники целуют нож. Чтоб никто не отбился потом, не кинулся „разоблачать". Ответственность — самая серьёзная, и должны разделить все сорок. (Неужели Инесса не поедет?..) И уже — сидел, составлял такое обязательство. Уже набрасывал, на стуле у окна на коленях, в сумерках снежной вьюги, своим почерком косоугончивым, как в настиг за мыслями наискосок листа, в эти дни крупней обычного, так волновался, — набрасывал пункты, какие могли бы тут войти: я подтверждаю... что условия, предложенные германским посольством товарищу Платтену, мне были объявлены... и я подчинился им со всей политической ответственностью перед возможными последствиями... И вдруг из коридора — приятно-резкий, насмешливый голос Радека. Приехал?! Ну, лучшего гостя и помощника не придумать сейчас! Карл, Карл, здравствуйте, раздевайтесь, ох, за воротник вам насыпалось. Да вы новость нашу — представляете?!? Короткий вопль, сверкающие зубы, не убираемые за верхней губой, кучерявый, с ореолом бакенбардов — смеющийся озорник Радек! Ну-ка-сь, ну-ка-сь, давайте вместе составлять. Такие же твёрдые условия надо подготовить и для Ромберга. — Вы — им — условия? — Да. А что? — Восхитительно! Такая затея — как раз по Радеку. Он — и советует, он — и шутит, у него и находки и мысли предусмотрительные. Только вот курить в этой комнате запрещено, сухую трубку сосёт. И... Э-э... — Владимир Ильич! А как же будет со мной? Неужели вы меня способны не взять? — Да почему ж не взять? — Да ведь если мы пишем — „русские эмигранты , а я — австриискии подданный? Ах ты, чёрт, австрийский поданный! Ах, чёрт! Привыкли как к своему, только для виду считается — польская партия. |
