До меня не сразу доходит, что он не спит. Трэвис протягивает навстречу мне слегка дрожащую руку.

— Мэри, подойди, помолись за меня, — говорит он.

Я тут же подбегаю к койке, падаю на колени и прижимаюсь к нему лицом.

Гнилостный запах исчез, лицо у Трэвиса порозовело и больше не покрыто испариной. Он кладет руку мне под подбородок, и я вдруг понимаю, что снова плачу: все лицо уже мокрое от слез.

— Помолись за меня, Мэри.

— Я… не умею. Не знаю ни одной молитвы.

— Давай ту, что про океан, — просит он и смеется.

Потом, снова улыбнувшись, Трэвис осторожно ложится, а я склоняюсь поближе к нему и начинаю шептать. Его рука крепко стискивает мою. Ничего не могу поделать со своим сердцем — оно колотится часто, как никогда.

* * *

Последнюю неделю я навещала Трэвиса каждую ночь и рассказывала ему истории моей мамы. Я вымоталась, но была безумно счастлива. По ночам мы оказывались в другой вселенной, нашей собственной, и принадлежали только друг другу, словно навек забыли обо всех остальных обязательствах.

Сегодня, когда я стою на коленях у его кровати, мое тело пульсирует от напряжения. Наши пальцы сплетены, кажется, мы уже очень давно дышим воздухом друг друга, хотя на самом деле прошло всего несколько секунд. Между нашими губами бесконечность, и они никогда не соприкоснутся. Как в математике: делить пополам можно сколько угодно, ноль все равно не получится.

Наконец мои губы почти дотрагиваются до губ Трэвиса, и я забываю обо всем: о Кэсс, Гарри, Джеде и нашей деревне. Сегодня ночью в этой комнате есть только Трэвис, я и наш первый поцелуй.

В этот самый миг я чувствую неладное. То ли сквозняк подул в другую сторону, то ли где-то скрипнула открывающаяся дверь, но я немного отстраняюсь и заглядываю в глаза Трэвису. Он тоже что-то заметил и насторожился.

— Ш-ш-ш… — Я прикладываю палец к нашим губам, мысленно удивляясь, что между нами поместился целый палец.

Прислушиваюсь, и вот оно! Шаги по коридору, шаги сразу нескольких человек. Я в страхе подскакиваю на месте, а Трэвис хватает меня, перекидывает через себя, прижимает к стенке и накрывает одеялом нас обоих.

Я, затаив дыхание, жду.

В коридоре раздаются отчетливые шаги, затем шепот. Дверь в нашу комнату отворяется, чуть скрипнув, и меня тут же прошибает пот. Наши с Трэвисом сердца бьются беспорядочно, не в такт, этот грохот просто нельзя не услышать. В такой позе я не вижу, что делает Трэвис, но чувствую его ровное глубокое дыхание: он притворяется спящим. Я крепко зажмуриваюсь и проклинаю себя за то, что пошла на такой риск.

Заходят в комнату.

— Трэвис?

Я прикусываю губу. Это голос Сестры Табиты: она проверяет, спит он или нет. Трэвис молчит и не шевелится.

Наконец дверь закрывают и запирают на щеколду. Мы выжидаем несколько секунд. Трэвис откидывает одеяло; в мои легкие врывается прохладный свежий воздух, но я боюсь пошевелиться.

Стены в этой пристройке тонкие, и нам слышно, что происходит за соседней дверью. Там передвигают мебель, а потом кто-то шипит, призывая остальных не шуметь.

Мы с Трэвисом молча смотрим друг другу в глаза. Слов за стенкой не разобрать, лишь поднимаются и затихают голоса: говорящие тараторят и перебивают друг друга.

— Может, принесли нового пациента? — спрашиваю я шепотом.

Трэвис качает головой:

— Мы бы услышали крики.

Я пожимаю плечами. В конце концов, больной мог потерять сознание.

— Меня бы не стали запирать в комнате из-за нового больного, — едва слышно выдыхает Трэвис.