Он берет меня за руку и тут же отстраняется. Его пальцы нащупывают обручальные узы, веревку, которая до сих пор болтается на моем запястье.

Я чувствую на своих щеках горячие слезы. Но заглянуть ему в глаза я не в силах, ведь тогда я увижу в них вопрос.

Он встает: такое чувство, что от меня отрывают кусок моего собственного тела. В глазах Трэвиса блестят слезы. Он разворачивается и идет обратно по тропе. Мне хочется побежать следом, прижать его к забору и спросить, почему он не пришел за мной до церемонии Обручения, почему заставил повязать на руку эту веревку.

И еще мне хочется сказать, что я бы никогда не обручилась с Гарри, если б знала наверняка, что он придет. Я готова молить Трэвиса о прощении: пусть простит мне мою трусость, мои сомнения в его любви. Мне так хочется верить, что он никогда бы не позволил мне выйти замуж за Гарри, просто его планы нарушило вторжение.

Внезапно краем глаза я замечаю в Лесу что-то красное. Габриэль уже не бежит, не идет и даже не стоит: она ползет. Тащит свое переломанное тело ко мне, цепляясь пальцами за землю и траву. Она движется медленно, невыносимо медленно, мне почти жаль видеть ее такой слабой. Ее тело исчерпало запасы энергии и начало разваливаться на куски.

С детства нас учили, что Нечестивые не умирают, пока их не обезглавишь или не сожжешь. Они не разлагаются, не гниют, лишь очень медленно исчерпывают возможности своего тела, причем в спячке этот процесс почти останавливается. Странно видеть Габриэль такой беспомощной. Она тянется ко мне и тихо стонет, словно дитя, умоляющее взять на руки и приласкать.

Но глаза у нее прежние. И нужды прежние.

Однако мне жаль ее. Больно видеть, во что вылились ее мечты. Я вспоминаю, как она стояла в окне собора, и гадаю, с какими жизненными трудностями ей пришлось столкнуться. Разрывалась ли она когда-нибудь между долгом и любовью? Проще ли ее жизнь теперь, когда ею движет лишь одно желание, одна нужда?

Я думаю о Трэвисе, Гарри, этой бесконечной тропе — и сознаю, что смерть приходит неожиданно. И если мы редко бываем готовы к смерти наших друзей, родных и любимых, то наша собственная застает нас врасплох всегда. Мы никогда не успеваем разрешить свои сомнения.

Я мчусь обратно, ничего не видя от слез. В лагере я подхожу прямиком к Гарри и протягиваю ему руку, обмотанную ритуальной веревкой, грязной и потертой.

— Перережь ее, — говорю я. — Топором.

Он берет меня за руку, оттягивает веревку и просовывает под нее уголок холодного лезвия. Оно легко разрезает волокна тонкой веревки.

Когда узы бесшумно слетают на землю, Гарри не отпускает мою руку, а слегка притягивает меня к себе, но я не даюсь. Тогда он поднимает к губам мое запястье и целует красную кожу, растертую веревкой. При этом смотрит Гарри не на меня, а на своего брата, и на его губах играет легкая победная улыбка.

* * *

Тропе нет конца и края. Утром мы слизываем с травы и листьев росу, а в самый разгар жары пытаемся найти тень и выспаться, чтобы не тратить зря силы. Но все равно мы медленно умираем. Идти стало трудно, хромота Трэвиса заметно усилилась: он практически волочит за собой больную ногу. В самом конце плетется Аргус, хотя раньше он всегда бежал впереди и исследовал территорию. Теперь он тяжело дышит и еле переставляет лапы.

Однажды, через два дня после смерти Бет и через пять дней после вторжения, нас настигает буря. От счастья мы готовы петь и плясать, однако дождь лишь моросит и быстро кончается, намочив нам одежду и языки, но оставив мехи практически пустыми.

Мы идем из последних сил. С каждым шагом мы все явственнее превращаемся в отражение Нечестивых, что плетутся за нами по другую сторону забора. Иногда я спрашиваю себя, есть ли между нами разница.

И с каждым днем груз ответственности все сильнее давит мне на плечи. Вопрос Трэвиса эхом отдается в голове: а вдруг на свете больше никого нет? Если это так, то не погубила ли я нас всех своим решением идти дальше? Вернись мы в деревню, быть может, нам бы удалось прогнать Нечестивых.