Изредка выбираясь на балкон, чтобы повидать брата, суженого и лучшую подругу, я задаюсь вопросом, живут ли они такой же мирной и уютной жизнью на краю страшной бездны, что начинается прямо за нашим порогом.

Однажды я почти решаюсь спросить Трэвиса, почему он так и не пришел за мной накануне церемонии Обручения. Мы сидим друг против друга за столом, наша беседа ненадолго прерывается, и с моих губ уже почти срывается вопрос — я хочу понять, какой была бы моя жизнь, не случись беды. Я собираюсь с мыслями, грудь сжимает боль того мучительного ожидания… Но тут Трэвис с улыбкой берет меня за руку, его шершавые пальцы скользят по моей коже, и я понимаю, что все это неважно. Главное, мы вместе. И я ничем не хочу омрачать наше счастье.

Постепенно у нас вырабатывается распорядок дня. Аргус большую часть времени где-нибудь дремлет, Трэвис укрепляет дом, а я готовлю нам еду. Мира за дверью словно бы не существует, равно как не существует наших обязательств перед другими людьми. Здесь, в этом доме, есть только мы. Пусть ненадолго, но мы счастливы.

Наше тихое счастье длится до тех пор, пока однажды я не обращаю внимания на сундуки в углу чердака. Впервые что-то заставляет меня к ним подойти и погладить рукой дерево, в нос тотчас ударяет приятный кедровый запах.

Хотя я знаю, что на чердаке никого быть не может — больная нога не дает Трэвису подняться по лестнице, я все-таки оборачиваюсь и проверяю, не смотрит ли кто. А потом осторожно поднимаю крышку первого сундука.

Он доверху набит одеждой. Обрадовавшись, что нашла себе занятие на целый день, я начинаю по одному доставать из сундука платья, украшенные бисером и затейливой вышивкой, аккуратно сложенные на хранение. Все они разных цветов: есть яркие, есть пастельных тонов, а есть и вовсе невиданных оттенков. Ткань мягкая и воздушная; в юбки вшита тонкая сетка, придающая им упругость и пышность.

Я прикладываю платья к себе, пытаясь представить, каково это носить такую красоту. В конце концов я не выдерживаю и начинаю их примерять. Сначала прикосновение к приятной незнакомой ткани кружит мне голову…

А потом я вдруг начинаю гадать, какой была хозяйка этих платьев и по какому случаю она их надевала. Все эти дни я запрещала себе думать о бывших обитателях нашего дома. Выбросив из окна того младенца, я раз и навсегда зареклась представлять себе детей, обедавших за длинным столом внизу, мужчин, что ковали оружие, и женщин, что консервировали овощи и фрукты, тщательно готовясь к осаде, которую им не суждено было пережить.

Однако теперь, надев на себя чужую одежду, я словно попадаю в ураган чужих воспоминаний. Хозяйка дома была выше меня ростом, ее платья доходят мне до пят, а подолы метут пыльный дощатый пол. Грудь у нее была пышнее — возможно, она кормила новорожденную дочку, — а руки пухлее: мои запястья тонут в рукавах.

Я понятия не имею, о чем она мечтала, красуясь перед зеркалом в этих платьях. И что за мужчина клал руку ей на шею, заставляя кожу покрываться мурашками, а ресницы трепетать.

Внезапно мне становится дурно. Все мысли в голове перемешиваются, и я хочу только одного: узнать ответы на эти вопросы. Не потрудившись снять платье, я бегу обратно на балкон, встаю на колени и начинаю рассматривать Нечестивых, лихорадочно разглядывая руки, талию, волосы и запястья каждой мертвой женщины.

Кто же из них продевал голову в расшитые вороты этих платьев? Кто разглаживал руками ткань? Кто родил ту девочку, воспитывал детей, спал в кровати, на которой теперь спим мы с Трэвисом?

Даже не подобрав подола, я сбегаю вниз, хватаю копье и мчусь обратно по коридору, не обращая внимания на крики напуганного Трэвиса. Острие копья, которое я волоку за собой, оставляет светлую борозду на половицах. Подбежав к окну нашей спальни, я перегибаюсь через подоконник — швы платья громко трещат — и начинаю тыкать копьем в Нечестивых, пытаясь как можно лучше разглядеть женские лица.