Все мое тело дрожит от его низкого голоса. Словно прочтя мои мысли, Трэвис шепчет:

— Разве жизни со мной тебе недостаточно?

Внутри меня пустота. Я киваю, потому что не в силах сказать правду. Пусть даже он прочел мои мысли и этим доказал, как хорошо меня знает. Пусть даже ответ ему известен. Но я все еще надеюсь, что Трэвис сможет заполнить пустоту в моем сердце, что завтра утром я проснусь в его объятиях — и этого будет достаточно.

XXIV

Большую часть времени я стала проводить на балконе чердака; из-за больной ноги Трэвису сюда путь заказан. Понятия не имею, чем он занимается весь день, пока я сижу на краю дощатой платформы и болтаю ногами в воздухе над толпой Нечестивых.

Лето выдалось жарким и сухим; каждый день я жду дождя, которого все нет и нет.

Я ношу только свою одежду, а платья прежней хозяйки дома аккуратно сложила в сундук и заперла. Проходя через чердак к своему насесту, я нарочно отвожу глаза от сундуков, но всякий раз украдкой на них поглядываю. Что за сокровища таятся внутри?

Я пообещала Трэвису — пусть не вслух, а лишь мысленно, — что больше не буду так рисковать и не стану подвергать опасности нас обоих. Что я попробую удовольствоваться нашей жизнью. Однако я не могу совладать с любопытством и всякий раз гадаю, что может быть в этих сундуках.

Итак, в один прекрасный день, когда меня окончательно одолевает скука, я крадучись подхожу к сундукам и начинаю в них рыться. Платья сразу откладываю в сторону, лишь разок погладив мягкую ткань и полюбовавшись блестящими пуговицами. Под первым сундуком оказывается сундук с теплой одеждой: зимними куртками, жилетами похожими на жилет Габриэль, но более приглушенных тонов. Я восхищенно провожу по ним пальцами, но, как только в голову закрадываются мысли о прежних хозяевах, усилием воли заставляю себя отложить тряпки в сторону.

Мне нельзя думать о жителях этой деревни и об их навеки утраченных историях.

В одном из сундуков я обнаруживаю стопку книг в растрескавшихся кожаных переплетах. Я аккуратно вынимаю их — хлопья кожи облетают на дно — и открываю обложку верхней книги. Под ней оказывается пожелтевшая фотография младенца.

В жизни я видела лишь одну фотографию — бабушкину, — которая давным-давно сгорела в пожаре. Поэтому сейчас я вновь поражаюсь, насколько живой выглядит картинка. Каким объемным и настоящим замер на ней единственный миг чьей-то жизни, чтобы потом над ним могли гадать и предаваться размышлениям чужие люди вроде меня.

Я осторожно листаю страницы и разглядываю фотографии. На одной из них — небольшая комнатка с косым лучом солнечного света, падающим из окна. На кровати лежит молодой небритый мужчина и нежно смотрит на младенца, спящего под одеялом, того самого, с первого снимка.

Еще одна фотография: за столом сидит чем-то перемазанная и весело хохочущая девочка.

А вот эта же малютка вцепилась в стол и пытается делать первые шаги. Сзади только папины ноги и руки, готовые мигом поймать дочь, если она упадет.

Потом идут снимки, сделанные на улице. Девочка катается на качелях, а сбоку за ней присматривает молодая женщина.

Девочка с косичками раздула щеки и готовится задуть тонкие свечки на огромном торте.

Как зачарованная, я все быстрей и быстрей листаю страницы альбома, наблюдая за взрослением маленькой девочки.

Пока не натыкаюсь на снимок подростка с длинными влажными волосами. Сзади, обнимая дочь за плечи, стоит ее мать. А вокруг — навеки замершие волны с белыми пенистыми гребешками.

Это океан. Прямо как с бабушкиной фотографии. На миг у меня перехватывает дыхание: девочка на снимках похожа на меня, а ее мать — на мою маму.

Меня начинают душить слезы, все тело содрогается. Конечно, она не может быть мной: слишком худая и угловатая, — а ее мать, наоборот, ниже ростом и пухлее моей.