Впоследствии, когда мне уже было поручено заняться Адольфом Гитлером, бес низшего ранга, участвовавший в соитии, воспроизвел для меня момент зачатия. Я воспринял этот миг с обонятельной, визуальной и физической полнотою, которую можно назвать абсолютной. Следовательно, это произошло и со мною. В нашей среде восприятие стороннего опыта соития равносильно непосредственному участию. Так что благодаря невероятной интенсивности сопутствующих ощущений я на все сто процентов убедился в том, что наряду с бесом низшего ранга в кульминационный момент в дело вмешался Дьявол (точно так же, как Иегова на мгновение подменил архангела Гавриила в ходе другого судьбоносного соития).

И хотя в течение первых лет мне не удавалось посвятить себя Адольфу Гитлеру целиком и полностью, я больше не упускал его из виду. Поэтому я вправе писать о его младенчестве, детстве и отрочестве с уверенностью и близко не доступной обычному биографу. Поэтому, как вы понимаете уже и сами, подобрать точное жанровое определение для данной книги не просто. Это больше чем мемуары и, безусловно, чрезвычайно достоверная биография, пусть я и позиционирую ее как роман. Я обладаю возможностью проникать в сознание своих персонажей. Смею даже заметить, что жанровое определение не играет никакой роли, потому что заботит меня (и страшит) не литературная форма, а вопрос о возможных последствиях. Мне надо изловчиться осуществить задуманное и вместе с тем не привлечь внимания Маэстро. И это представляется (теоретически) возможным исключительно потому, что в наши позднеамериканские дни электроника интересует Его куда больше, чем старомодный печатный станок. Маэстро учится у людей на ниве кибернетических технологий с куда большим энтузиазмом, чем Создатель.

Поэтому я пишу на бумаге: какая-никакая, но все-таки мера предосторожности. Может быть, мой труд заметят не сразу. (Даже в испещренной знаками бумаге содержится едва уловимый намек на любовь, с которой Бог создал деревья.)

Поскольку Маэстро не испытывает желания тратить хотя бы ничтожную часть собственных ресурсов на мониторинг нашей повседневной деятельности — слишком уж много чертей и бесов работают на Него, — Он не поощряет и нашего инициативничанья, руководствуясь принципом: поступай, как велено. В былые времена я бы не осмелился и подумать о такой книге. Абсолютный страх парализовал бы меня в первое же мгновение. Но в наши дни, с их изощренными и диверсифицированными технологиями, можно попытаться выделить некую тайную зону, некий участок приватности лично для себя.

Следовательно, я готов продолжать. Я исхожу из предположения, будто сумею скрыть свой замысел от Маэстро. Разведывательную деятельность можно описать как постоянное противоборство щита и меча, шифровальщика и дешифровщика. Поскольку Маэстро сейчас страшно занят и при том стал амбициознее, чем когда-либо прежде (мне кажется, Он убежден, что Его окончательная победа уже близка), я чувствую себя вправе пойти на риск. Я преисполнен уверенности в том, что сумею сохранить в тайне существование этой рукописи; по меньшей мере, до тех пор, пока она не будет закончена. И тогда мне предстоит сделать выбор: опубликовать ее или уничтожить. Второе решение, разумеется, загодя представляется куда более безопасным (если отвлечься от того, что оно нанесет едва ли не смертельный удар моему авторскому тщеславию).

Разумеется, в случае публикации мне придется искать спасения от гнева Маэстро. Но и тут у меня имеется определенный выбор. Я могу прибегнуть к спиритуальному аналогу Федеральной программы защиты свидетелей. То есть меня спрячут Наглые. Разумеется, в таком случае мне придется с ними сотрудничать. Работа с ренегатами — их основная профессия.

Следовательно, у меня есть выбор: предательство или гибель.

И все же мне не очень страшно. Описав и обнародовав наши средства и методы, я испытаю редкое (для беса) наслаждение; я не только охарактеризую, но и исследую ускользающую от меня природу собственного существования.