— То-то и оно, что некуда. У нас в поселке даже кинотеатра нету. Есть клуб, молодежь тусуется там: пиво, наркота, танцы. Раньше кино показывали, теперь у всех дома телевизор — кино, стал быть, никому не нужно. — Помолчал, докурил сигарету, долго отхаркивался, задыхаясь, и, заметив сострадающий взгляд Теплякова, пояснил: — Раньше как работали? А так: ни тебе вентиляции, ни специальных масок для дыхания, а варить приходилось и алюмин, и титан в аргоновой дуге, и много чего еще. Вот и надышался всякой дряни, туды их мать! Молоко, правда, давали, в день по литру. Дааа. Надбавка за вредность. Санатории бесплатные, то да се. Набегало, дааа. А толку? Толку чуть. А теперь что? На бумаге вроде как все имеется, а на деле — и не спрашивай. Однако прошлого не вернешь, с покойников не спросишь. А жить надо. Такое вот дело.

— А при чем тут выходной? — спросил Тепляков, догадавшись, что не зря Терентьич завел этот разговор.

— Да вот, как тебе объяснить? Нравишься ты мне. И работаешь хорошо, не отлыниваешь, схватываешь на лету, к сварочному делу вроде как прикипаешь помаленьку. Вот я и надумал пригласить тебя в гости. Почему бы нет? Вместе работаем, одну лямку тянем. Есть в тебе рабочая жилка. Стал быть, свой человек. Да-аа. Посидели бы, потолковали о том о сем, выпили чего, домашнего поели. Ну и… со своими познакомил бы. Люди все вольные, не то что в бараке. А? Как ты на это смотришь?

— Право, даже и не знаю, что вам сказать, Макар Терентьич, — замялся Тепляков, вспомнив, как однажды расхваливал тот свою двадцатичетырехлетнюю дочь, успевшую побывать замужем и разойтись, и как сетовал он, что в поселке совершенно невозможно найти для порядочной и самостоятельной девки подходящего мужика.

— А ты и не говори ничего. Я вашему бригадиру уже сказал. Он не возражает. Отпускную тебе на двое суток — вот она, у меня — уже выписали. Под мою, стал быть, ответственность. Стал быть, переоделся и пошли. А? — и глянул на Теплякова как-то искательно, как не глядел ни разу.

Переодеваться Теплякову было особо не во что. Разве что после душа облачился в чистое белье и рубашку, а штаны и куртка — казенные, других держать при себе не положено. Правда где-то на складе лежит его армейская зимняя куртка, костюм и остроносые туфли, в которых он явился на суд, в чем его и взяли под стражу. Но чтобы переодеться в гражданское, надо было заранее предупредить начальство, получить разрешение, и только тогда могут выдать со склада твою одежду. Но Терентьич, оказывается, все предусмотрел: легкую куртку и рубашку принес из дому, а штаны… а что штаны? На них метки, что они казенные, не видать, так что разглядывать тебя никто не станет.

Глава 31

Из проходной выходили вместе. Теплякова удивило, что формальности оказались пустяковыми: его увольнительную сличили со списком, выдали какую-то бумажку — что-то вроде временного удостоверения с фотографией и печатью — и пропустили, даже не спросив, куда и зачем: то ли уже знали, куда и зачем, то ли это никого не интересовало.

Миновав проходную, Тепляков, пожалуй, впервые за эти месяцы почувствовал странное чувство не то чтобы полной свободы, а будто бы вдохнул в себя другой воздух, напоенный другими запахами. Даже небо показалось ему не таким, каким оно виделось ему за колючей проволокой: более широким, глубоким и родным, а ближние хребты не очень высоких гор, поросших сосной и кедровником, дополнявшие колючую проволоку, обрели присущую им первоначальную самостоятельность и живописность.

Что-то говорил ему Терентьич, — что-то совсем не обязательное, пустое, что можно и не слушать. В бараке Тепляков точно так же отключался от всего, ни с кем не сходясь, никого не выделяя. Армия многое ему дала в этом смысле, и это помогало ему легче переживать случившееся.