На второй день настала моя очередь читать, и я сказал:

— Извините, я представил старые законченные рассказы, но у меня есть новое незаконченное сочинение. Я хочу прочесть первую главу.

И я прочел первую главу «Лестницы».

— Ну а дальше? — последовал общий вопрос.

— А дальше я не знаю, что писать, — простодушно признался я.

— Что же вы нам голову морочили с вашими рассказами? — сказала Руфь Александровна. — Я вам просто приказываю немедленно все бросить и писать дальше. Будете показывать мне каждую новую главу.

Какой же это стимул для пишущего, когда есть хоть один человек, который ждет от него написанное! Я не мог бросить все, я работал на кафедре. Но ночью на кухне я писал «Лестницу», продираясь с Пирошниковым к выходу, а на следующий день вез листки с текстом Руфи Зерновой. Она принимала их, угощала чаем и отпускала со словами «Пишите дальше». Ни разу до самого конца она не дала никакой оценки или комментария. Я не знал — нравится ли ей это… и писал дальше. Наконец я привез ей последнюю главу.

На следующий день я позвонил Руфи Александровне, и она сказала:

— Давайте отметим это событие. Позовите меня в гости, поговорим.

И она приехала на выходных с бутылкой коньяка и моими листочками.

— Поздравляю, — сказала она. — Вы писатель.

Пользуясь случаем, я благодарю ее здесь, в книге, где впервые напечатан именно тот текст, который она читала. И Царство ей Небесное. Она умерла в 2004 году в Иерусалиме. Не будь ее, я уверен, «Лестница» не была бы закончена.

Правда, кроме этого приятного, но несколько преувеличенного известия, она сказала горькую правду.

— Приготовьтесь к тому, что это не опубликуют никогда.

— Почему? — удивился я. — Там же нет никакой политики.

Она лишь усмехнулась. Тогда я еще не знал, что она была арестована в 1949 году и прошла лагеря.

Именно Руфь Зернова стала первым пропагандистом и распространителем «Лестницы». Благодаря ей с текстом познакомились Борис Стругацкий, Даниил Гранин, Геннадий Гор, И. Грекова и многие другие. Неизвестные мне бесстрашные люди множили текст на «ксероксах» и переплетали. Один такой экземпляр у меня сохранился.

За это тогда сажали, между прочим. В довершение всего одна знакомая дама как-то спросила, не хочу ли я переправить текст на Запад и дать разрешение на публикацию. Я отказался.

Даниил Гранин позвонил мне по телефону, вызвав мгновенный ступор. «С вами говорит Даниил Гранин». Примерно как звонок с Луны. Геннадий Гор пригласил на свою дачу в Комарове и беседовал.

— Каковы у вас отношения с пространством? — спросил он.

— Нормальные, — пожал я плечами.

Мне показалось, что он был разочарован. Ему хотелось, чтобы крыша у меня была набекрень.

Между тем «Лестницу» исправно возвращали с внутренними рецензиями из всех журналов, куда я ее посылал: из «Нового мира», «Знамени», «Юности»… Рецензии были подписаны неизвестными мне фамилиями. Впрочем, лет через десять многие из них стали признанными критиками.

Меня особенно злило, что почти все они считали мою повесть посвященной борьбе с алкоголизмом.

Пока шел этот нескончаемый процесс, похожий на злоключения Пирошникова, я писал другие, небольшие и более веселые повести, которые наконец-то прорвались на журнальные страницы: «Эффект Брумма», «Сено-солома», «Страсти по Прометею»… Их поругивала «Литгазета» за искажение образа советского молодого человека, а первый секретарь обкома комсомола посвятила повести «Сено-солома» специальный гневный пассаж на собрании писательской организации Ленинграда.