Геральд заплакал. Госпожа фон Браун говорила и говорила, говорила без умолку, все время обращаясь к широкоплечему. Но тот ее не понимал. Только хмурился.

Кудрявый все еще стоял, прислонившись к двери. Я посмотрела на него. Он больше не улыбался. Но кивнул мне. Потом подошел к широкоплечему, стал что-то ему говорить. Мы не понимали ни слова. Ясно было одно: кудрявый защищал Геральда, пытался уговорить широкоплечего. Наконец ему это удалось. Тот перестал рассматривать Геральда. Еще раз оглядел кухню и покинул дом. Кудрявый сказал нам «до свидания» и пошел за широкоплечим.

Мы по-прежнему не двигались, ждали, пока они пройдут мимо окна и исчезнут за углом. Я побежала в салон. По улице все еще тянулся бесконечный обоз. Я увидела широкоплечего и кудрявого — они шли вдоль забора к дому Архангела. И подумала: «Твой час пробил, белокурый Ангел! Все твои банты — дерьмо! Они тебе не помогут. И кукольная коляска тоже не поможет. Широкоплечий тебя заберет, и кудрявый не станет защищать, потому что он мой друг, а не твой! Он не поможет тебе, Ангел!»

Я попрыгала по ковру, потом понеслась на кухню. Там был один Геральд. Он стоял у окна, колотил по нему кулаками и орал:

— Свиньи! Собаки! Дураки!

— А где все? — спросила я.

Геральд не ответил. Он ревел и ругался. Наверное, все пошли к папе, рассказать о русских. Я подумала: надо утешить Геральда? Но не стала. И вправду, его волосы были слишком светлыми, а глаза — чересчур голубыми. Его белая кожа вообще мне не нравилась. Я направилась в подвал.

Стрелок по люстрам

Упреки мне

Упреки отцу

Гноящиеся ноги

В этот день к нам заходило много русских. Мы больше не закрывали дверь. Солдаты приходили по трое, по четверо. Они обходили дом, открывали шкафы, выдвигали ящики, разворачивали ковры, раздвигали занавеси, заглядывали в кастрюли, где ничего, кроме бобов и макарон, не было, спрашивали про часы. Поразительно, зачем им всем потребовались часы, ведь у каждого на обеих руках они были. Тем не менее, солдаты без конца спрашивали: «часы, часы» и, не получив их, печально удалялись.

Они не обращали внимания на вещи, раскидывали их как попало. Одного из солдат я запомнила. Он пришел один. Высокий, сильный парень, с чуть косящими глазами. Я, стоя у двери, радостно его приветствовала. На этот счет я имела строгий приказ мамы — дружески приветствовать всех солдат. Мне это было совсем нетрудно. Я улыбалась целый день, как свежеокрашенная лошадка в парке. Сначала я говорила: «Гутен таг», потом — «Досвидания» или «Страствуйте», чем очень радовала солдат.

Но тот, кого я запомнила, совсем не обрадовался и не ответил мне. Он прошел из передней в салон. Я — за ним. Посмотрел на завешенную чехлом люстру. Смотрел почему-то очень долго. Потом вынул пистолет и выстрелил в люстру. Люстра треснула, посыпались осколки. В чехле остались две дырки.

Это не моя люстра, а госпожи фон Браун, противной крючконосой тетки в плюшевом пальто. Я весело глядела на осколки. Русский выстрелил еще раз, целясь теперь уже в шнур, на котором висела люстра. Но попал в окно. Потом — в стеклянную витрину с фарфоровыми безделушками. А уже после этого угодил в красный шнур, и… зачехленное чудовище рухнуло. На полу лежали осколки, между ни ми — разбитые лампочки, обрывки проводов, медные детали.

Я счастливо рассмеялась и показала косому солдату, что в соседней комнате тоже есть люстра. Но он, продолжая держать пистолет в руке, не обратил на меня никакого внимания. Да и вообще — существовала ли для него разница между мной и люстрой? В ожидании того, куда он пойдет, я вышла из салона.