Видимо, здесь такие атрибуты не являлись некоей диковинкой.

Волошин прошел в приемную Берии. За столами сидели два офицера в форме МГБ. Вдоль стен на стульях расположились люди в ожидании приема: военные в высоких чинах и штатские. У всех напряженные позы, потухшие глаза и обреченно-отрешенные лица, бледные до синевы. А может, просто освещение такое неяркое было, – может, здесь всегда так. Никто не разговаривал – стояла тревожная тишина. Друг на друга никто не смотрел – все как сомнамбулы, уставились на дверь в кабинет Берии. В нее вызванные товарищи входили, а назад не выходили, что многих напрягало. Волошин знал, что там имеется другой выход, и не особо волновался. Его вообще в силу характера сложно было напрячь.

Периодически раздавался звонок. Один из офицеров вставал и заходил в кабинет. Вернувшись, он называл фамилию и широким жестом приглашал в гости к Лаврентию Павловичу. Когда дошла очередь до Волошина, он поднялся, сосредоточился и, сделав глубокий вздох, вошел в кабинет.

В торце длинного стола сидел человек в пенсне. Волошин отдал честь и представился.

– Подойдите ближе, товарищ майор, – услышал он вкрадчивый голос.

Волошин подошел и молча выложил на стол две магнитофонные пленки. Берия кивнул, пододвинул их к себе и убрал в ящик стола.

– Разрешите идти? – спросил Волошин.

– Идите, – сказал Берия. – Если понадобятся разъяснения, то я вас вызову.

Он указал на дверь позади себя и нажал кнопку звонка.

Когда Волошин вышел на улицу, из серого неба сыпал мелкий дождь. Дворники сметали с асфальта желтые листья. Валерий потряс плечами, взбодрился и зашагал через площадь на улицу Двадцать пятого октября, бывшую Никольскую. Там он зашел в ресторан «Славянский базар» и заказал бутылку водки, жареную рыбу и соленые огурцы. Казалось, что с души у него свалился огромный камень и покатился куда-то вниз, в небытие. Ему было хорошо.

Эпилог

В одиночной камере Сухановской тюрьмы лежал на нарах мужчина. Нары на день не поднимали вопреки тюремным порядкам. Пускай хоть сутками лежит – ему недолго жить осталось.

Вячеслав Коган, который совсем недавно числился Когановым, и лежал, лежал и думал. Вывести из-под приговора его никто не мог – слишком на высоком уровне контролировали это дело. Вертухаи его кормили, выносили парашу, но отказывались разговаривать, а лишь коротко отвечали на необходимые вопросы. «Да», «нет». Нельзя разговаривать с врагом народа во избежание неприятностей.

Понятия «мораль» и «совесть» Коган не воспринимал с детства, как ему ни пытались внушить это старшие.

«Можно делать все что угодно, все, что нравится, если не поймают и не накажут».

Позднее, работая в органах, он смеялся над теми, кто называл себя патриотами, считая их безмозглым бараньим стадом. Не лучше он относился и к зарубежным кураторам.

«Все они одним миром мазаны, но эти хоть платят нормально».

Поэтому он не считал себя каким-то предателем.

«Предать можно только себя».

Он вспомнил уже далекие тридцатые годы, этот ненавистный колхоз, монотонную крестьянскую работу за палочки в журнале, отсутствие паспорта. А он стремился в большой дивный мир, всеми фибрами души желал вырваться из этой проклятой тягомотины, где можно завязнуть на всю жизнь. И ему повезло. Как-то, будучи по заданию председателя колхоза в городе, он познакомился с одним человечком, который его пристроил к делу. Человечка вскоре убили, но в деле Коган остался. Он выполнял непонятные поручения, за что ему щедро платили, и не сразу понял, что он работает на иностранную разведку, – а люди из нее, видимо, к нему принюхивались. А когда ему объяснили кураторы, кто им руководит, Коган не огорчился.