Вечером к Сибиру пришел с жалобой сам староста Хрунич. А потом меня избили так, что два дня я не могла ни сидеть, ни работать. Лежала на скамейке в горячке. Тут уже тётка Фарина пошла к старосте и устроила тому скандал — что девка для дела нужна. А если хочет игрушку для своего балбеса, так пусть сам и кормит. Я случайно — из сеней — услышала пересказ этого разговора. Тогда я поняла две вещи: что Фарина за меня вступилась и что, пока не придут женские недомогания, трогать меня не должны. Что будет потом — я думать боялась. Мужчин я ненавидела. Всех.

Тирнари кивнула, будто что-то поняла.

— Завтра покажу, какие тут травы растут. И расскажу, как за чем ухаживать. А сейчас давай разберем, что принесли, и пойдем к старосте — скажу, что я тебя забираю.

Странно, мне показалось, что изба была не заперта. Тирнари просто повернула ручку и вошла. И собаки нет… Травница что, совсем чужих не боится?

В светлой сосновой горнице стоял по центру огромный, как на семью из восьми человек, стол с парой лавок и двумя стульями рядом. В дальней части — большая белая печь. Рядом — полки на стене со всякими коробками, банками, склянками. Под окнами — пара крепких сундуков. У боковой стены начиналась и уходила за печную трубу крутая лестница наверх. В другой боковой стене дверь во вторую комнату. Тирнари поймала мой взгляд:

— Моя. А ты будешь спать тут вот, под лестницей. Можно и наверху, но у печки зимой всяко теплее. А наверху травы сохнут, да припасы лежат. Но это потом. Сейчас запоминай: едим вот на этом краю стола. Остальное — для работы. Не вздумай туда тарелки ставить или хлеб класть — поняла? Сейчас разбираем травы — я покажу как. И вешаем сушить. А потом идем в деревню.

Я хотела открыть рот, спросить: а попить можно? — в горле пересохло — и прикусила язык. А то вдруг начну канючить, а меня выгонят? А мне очень, очень хотелось тут остаться. Я всю жизнь мечтала спать если не на печке, то хотя бы рядом. Чтобы было тепло и не нужно было в напрасной попытке согреться подтягивать худые колени к подбородку, обнимать себя руками и стучать зубами.

Кружку воды из ведра с колодезной водой мне выдали. И объяснили, что стоять это ведро должно на скамейке у печки. И надо его прикрывать деревянной крышкой, чтоб вода чистой была. К колодцу ходят с другим, что под лавкой. Кружкой не черпать. А вот берешь чистый ковшик с гвоздика на стене, им зачерпнула, в кружку себе налила, ведро прикрыла, а ковш снова на стену повесила. Вот так! Все это, в принципе, я уже знала, но послушно кивала головой. Убеждение, что если не хочешь неприятностей — не перечь и лишних вопросов не задавай, я усвоила в раннем детстве.

Уже в сумерках мы пришли к дому Хрунича. Тирнари цыкнула на мгновенно заткнувшуюся собаку и постучала кулаком в дверь. Похоже, старосты она не боялась совсем. Хозяин, увидев нас на пороге, вылупился на меня выцветшими глазами, почесал окладистую бороду.

— Значит, так, — начала травница, — сироту Мирку я себе забираю в помощницы. А если сгодится, станет ученицей. Сами знаете, сколько и за что мне должны, — вот её я беру, а долг прощаю. Согласны?

Староста открыл рот, но Тирнари подняла ладонь:

— Ну, мне с вами лясы точить некогда. Я сказала. К Сибиру сейчас зайду сама, заберу вещи девчонки да предупрежу, что ты добро дал. Прощевай, Хрунич!

Повернулась и потащила меня за руку за собой.

Вот так разговор!

Поймав мой восхищенный взгляд, Тирнари подмигнула.

Дома все прошло не так гладко. Когда до тетки Фарины дошло, что меня уводят, причем насовсем, начался жуткий скандал. К жене присоединился недовольный Сибир. Похоже, нападать на Тирнари дядька боялся, зато я услышала много всего, от знакомых с детства «чернавка поганая», «приживалка-нахлебница», «шлюхина дочка» и «подзаборное отродье» до того, что я — криворукая ленивица, за прокорм которой за девять лет Тирнари должна вернуть, если хочет меня забрать, десять золотых.