Передо мной стоял человек устрашающей физической силы, и я не мог понять, не мог предвидеть его намерения. Однако первое, о чем я подумал, это о Патриции и о том, что она меня предала. Мне было так обидно, что я невольно спросил:

— Значит, ваша дочь донесла на меня?

— Я не видел ее со вчерашнего дня, — ответил Буллит, пожимая плечами.

— Однако вы знаете, что я был с нею там, где мне быть не положено.

— Вот об этом я и хочу с вами поговорить, — сказал Буллит.

Он колебался. Складки на лбу под его всклокоченной шевелюрой стали еще глубже.

— Не знаю даже, как вам объяснить… — наконец проворчал он.

— Послушайте, — сказал я. — В любом случае я просто не знал, что это место запрещено для посетителей. Но если вы считаете, что ваш долг немедленно выдворить меня, — ничего не поделаешь! Я уеду не завтра, а через час, вот и все.

Буллит покачал головой и улыбнулся едва заметной, робкой улыбкой, от которой его львиная морда приобрела какое-то странное очарование.

— Даже если бы мне хотелось выкинуть вас отсюда, я бы не смог, — сказал он. — Сибилла уже вся в мечтах о своем приеме. У бедняжки немного таких развлечений.

И сразу освободившись от всякого стеснения, Буллит сказал мне с предельной высокой простотой, которая наконец-то была естественна для всего его облика:

— Благодарю вас!.. Искренне благодарю вас за то, что вы не сказали моей жене, что видели на рассвете Патрицию там, где вы ее видели.

Буллит отер тыльной стороной ладони взмокшее лицо. Я видел, как он вернулся после долгой поездки под палящим солнцем без единой капли пота на лбу. А сейчас мы стояли в тени гигантских колючих кустарников. Я не знал, что ему сказать.

В нескольких метрах от нас антилопа-импала одним прыжком пересекла тропинку. Какие-то птицы взлетели из подлеска. Слышалось верещание обезьян.

— Если моя жена узнает о том, что делает Патриция каждое утро, — заговорил Буллит, — тогда…

Он мучительно подыскивал слова, снова отер пот со лба и наконец глухо закончил:

— Тогда всем нам будет очень плохо.

Он взъерошил свою жесткую рыжую гриву и перенес тяжесть тела с одной ноги на другую.

— Я только хочу понять, — продолжал Буллит, — почему вы промолчали? Вы ведь ничего не знали. Неужели Сибилла сказала вам что-то такое, что вас насторожило?

— Вовсе нет, — ответил я. — Да и я сам не могу объяснить, какое чувство помешало мне заговорить. Сказать правду, встреча с вашей дочерью показалась тайной, о которой никто не должен знать, кроме нас двоих.

— Но почему?

— Почему?

Я умолк, боясь показаться смешным. А затем, — наверное, потому, что вокруг дышали и невнятно потрескивали заросли и потому, что в маске Буллита было нечто от звериной простоты, — я решился. Я рассказал ему об инстинкте, который влек меня к диким животным, так чудесно собравшимся у подножья Килиманджаро, о том, как мне хотелось удостоиться их запретной для меня дружб как маленькая девочка в сером комбинезончике на несколько мгновений приоткрыла мне дверь в это царство.

Вначале, смущенный этой своей исповедью, он не поднимал глаз от земли, покрытой сухой травой и колючками, и видел только ноги Буллита — цвета темной глины, высокие и мощные, как колонны. Однако он слушал с напряженным вниманием, о чем я мог судить по глубокому ритму его дыхания, и это избавило меня от робости. И я продолжал говорить, уже глядя ему в глаза. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но взгляд выражал счастливое недоверие. Когда я кончил, он медленно, с трудом произнес:

— Значит… вы тоже думаете… вы, городской человек… что у Патриции с животными что-то такое… такое, чего нельзя… к чему нельзя прикасаться?

Буллит умолк и, сам того не замечая, взъерошил свою рыжую шевелюру.