И это была правда. Сибилла плакала и мучилась, глядя, как страдает ее дочь, но, несмотря на все это, я чувствовал, что она счастлива. Наконец-то исполнилось ее сокровенное желание: теперь дочь ее, ей же на благо, станет, как все. Наконец-то свершилось то, о чем она уже не мечтала!

— Ей остался отец, она будет рада его утешить, — добавила Патриция голосом, от которого мне стало больно.

И это тоже была правда. Страдания Буллита открывали перед Сибиллой чудесные возможности. Сразу помолодев, она прямо на моих глазах начала разыгрывать роль утешительницы. Да, у Буллита оставалась его любовь, его заповедник и его виски.

А у Патриции не осталось ничего. По ее собственной вине? Но в чем она виновата? У нее был лев. У нее был моран. Она просто хотела, чтобы они сыграли в ту самую игру, о которой ей столько раз рассказывал ее любимый отец.

В свете фар отчетливо виднелись все неровности дороги, кусты и стволы деревьев. Внезапно нам преградил путь какой-то утес. Бого резко затормозил. Рейнджеры крикнули ему что-то. Он выключил фары. Огромный, чудовищный слон — расплывчатая громадина, более черная, чем ночь, — стоял перед нами. Хобот его неуверенно, медленно раскачивался.

— Наверное, старик-одиночка? — спросил я Патрицию.

Она не ответила. Даже не взглянула на черного гиганта. Она отринула от себя, отбросила навсегда весь парк и всех его обитателей.

Слон тронулся с места, прошел мимо нас и углубился в заросли. Слышно было, как трещат колючие кусты.

Бого включил мотор, и мы поехали дальше. Патриция сидела неподвижно, спрятав лицо под своей круглой шляпкой. И вдруг схватила ручку дверцы, открыла ее и чуть не выпрыгнула на ходу. Как ни замыкалась она в себе, какими отчаянными усилиями ни сдерживалась, она узнала, почувствовала, что мы доехали до перекрестка, откуда боковая тропа вела к большому дереву с длинными ветвями.

Я даже не попытался ее удержать. Я с ужасом думал о том, что ее ожидает в Найроби: дортуар, столовая, тюрьма хорошего общества. Патриция сама захлопнула дверцу и еще глубже забилась в угол. Но теперь ее трясло.

Я потянулся к ней поверх маленького чемодана, хотел нащупать ее руку. Она спрятала ее в кармане пальто.

* * *

Луна уже поднялась высоко, когда мы доехали до центра заповедника, обширной круглой низины, где когда-то белело озеро.

В ночном полумраке трава на ней переливалась серебряными волнами. И в этом лунном мареве, который простирался до подножья Килиманджаро, играли дикие стада, привлеченные сюда открытым пространством, свежестью воздуха и небесным светом. Самые неловкие и самые большие животные — гну, буйволы и жирафы — медленно перемещались по очарованному кругу. Зато газели Гранта, зебры, импалы, кустарниковые козлы кружились вперемежку посреди высохшего озера в бесконечном, неведомом, призрачном хороводе. Их бестелесные силуэты возникали на ночном серебре словно выписанные китайской тушью, они прыгали, становились на дыбы, рвались вперед и останавливались, взмывали и падали и снова взлетали, и движения их были так стремительны, легки и грациозны, как никогда в дневные часы. Лунный свет завораживал их и вел в безумном и священном хороводе.

Патриция вздрагивала все сильнее и чаще в своем углу. Она сама нашла мою руку и ухватилась за нее, словно утопающая.

— А он там один! — простонала она. — Совсем один. Навсегда!

Первые рыдания ее были такими трудными, что походили на хрип. Но за ними полился плач, все свободнее и легче, по проторенному пути.

Патриция плакала, как самая обыкновенная маленькая девочка, как любое дитя человеческое.

А животные кружились в своем танце.