У своей веранды я спросил Буллита:

— Виски?

И не ожидая его ответа, так же, как и он в своем доме, достал и откупорил бутылку.

Был полдень. Проникая сквозь вертикальное отверстие в ковре веранды, свет лежал на полу, как лист раскаленного железа. У деревьев не осталось больше теней.

Мы выпили без разговора, в дружелюбном многозначительном молчании. Посреди опаленного зноем мира, готового, казалось, расплавиться, сидели двое мужчин под одной кровлей, скованные одинаковой истомой, предаваясь одинаковой счастливой лени и ощущая во рту и крови одинаковое тепло алкоголя. Двое мужчин, в полном согласии между собой, чувствующих, как вызревает их дружба.

— Жалко, что вы уезжаете так быстро… жалко, — голос Буллита был еле внятен. — Вы и в самом деле не можете задержаться?

Я ответил, едва шевеля губами:

— Невозможно… билет на самолет заказан.

Буллит вздохнул.

— Жалко… В кои-то веки приехал приличный посетитель…

Он допил остатки виски и заглянул в стакан. Я налил ему снова.

— Туристы… Вы не знаете эту породу, — сказал Буллит.

И неторопливо отхлебывая по глотку, заговорил об одной даме, которая не могла обойтись без своих драгоценностей даже здесь, у подножья Килиманджаро, и как однажды утром на ее глазах их утащила прямо со столика обезьяна. Он рассказал о людях, которые страдали, потому что в хижинах не было холодильников. И о других, которые в поисках острых ощущений ночевали снаружи. И еще о тех, кто думал найти в заповеднике помосты на деревьях, откуда по ночам можно наблюдать за животными при свете прожекторов, попивая шампанское, как в знаменитом отеле «Тритопс» в Нийери. И о влюбленных, награждавших друг друга именами диких животных…

— И подумать только, — закончил Буллит, оживляясь, — если один из таких типов по глупости, по неловкости или просто из идиотского тщеславия нарушит правила заповедника и попадет в лапы благородного зверя, то я со своими рейнджерами обязан убить зверя!

— А что бы вы делали, — спросил я, — если бы это не было вашим долгом?

— У долга единственная хорошая сторона — он исключает всякие вопросы и колебания, — ответил Буллит.

Я хотел возразить, но внезапно он жестом призвал меня к молчанию. Затем предложил взглянуть вверх, куда указывал его палец.

В нескольких шагах от веранды, возвышаясь над ветвями акации и как бы подвешенная над ними, осторожно покачивалась вытянутая голова с наивной плоской мордой, усеянной табачно-желтыми пятнами, с маленькими треугольниками ушей и длинными, густыми черными ресницами над бархатными глазами томной гурии. Молодая жирафа осторожно и грациозно отыскивала себе пищу среди колючек. Позади нее появилась другая голова, гораздо крупнее.

— Это мама, — прошептал Буллит едва слышно.

Кроме ее головы мы видели только длинную шею с муаровыми разводами, которая медленно покачивалась, как стебель цветка. Мать принялась пощипывать листья на вершине дерева, как раз над юной жирафой, и получилось так, что над первой головой возникла вторая, точно такая же: пятнистая морда, острые ушки и огромные, словно накрашенные тушью ресницы. Затаив дыхание, я любовался этим двуголовым чудищем.

Головы медленно передвигались от ветки к ветке, все время одна над другой, и наконец исчезли.

— Вы видите, как здесь животные доверчивы, как они счастливы, — сказал Буллит. — А ведь жирафы — они из самых пугливых. И все же они подходят вплотную к хижинам.

Он опустил подбородок на кулак. Кулак казался еще огромнее, подбородок — еще квадратнее. Выпитый алкоголь умножил и оживил красные прожилки в его глазах.