— Правда ли, что в ваших краях нет ни художников, ни скульпторов?

— Случается, что кто-то рисует или лепит, но любые изображения человека запрещены. Это рассматривается как вызов Создателю.

— Слишком много чести нашему искусству — думать, что оно может соперничать с творением Создателя.

Выражение его лица передавало удивление с примесью легкого снисхождения. Мне захотелось ответить:

— Верно ли, что Микеланджело, создав скульптуру Моисея, повелел ей то ли ходить, то ли говорить?

Рафаэль лукаво улыбнулся:

— Болтают всякое.

— Этого-то и стараются избежать в моей стране. Того, чтобы человек пытался подменить Создателя.

— А разве государь, определяющий, кому жить, кому умирать, не заменяет Бога гораздо более нечестивым образом, чем художник? А рабовладелец, покупающий и продающий себе подобных? — Он повысил голос.

Я попробовал успокоить его:

— Мне бы хотелось побывать в вашей мастерской.

— Если бы я взялся за ваш портрет, было бы это нечестивым актом?

— Ничуть. Для меня это все равно как если бы самый красноречивый из поэтов сочинил в мою честь поэму.

Лучшего сравнения было не найти.

— Прекрасно. Приходите, когда сможете.

Я пообещал, но не смог опередить смерть. В памяти же сохранились слова Рафаэля, его выражение лица, улыбка. И вот в этот памятный день все мои мысли должны были быть о нем. Однако очень скоро, едва окончилась служба, они устремились к Маддалене.

Я пытался представить себе ее, ее волосы, голос, стан, обдумывал, на каком языке заговорю с ней и какими будут мои первые слова. Пытался я и разгадать, что говорилось Львом X и его кузеном до того, как я появился. Папа, наверное, узнал, что кардинал включил в свою многочисленную свиту юную и хорошенькую девицу, и, боясь нового скандала, приказал ему отделаться от нее быстро и добропорядочным образом, чтобы никто не смог заявить, что у кардинала Джулио порочные намерения в отношении нее; внешне все выглядело так, будто единственной заботой Папы было подыскать жену для своего дорогого Льва Африканца!

Один знакомый священник по выходе из часовни подтвердил мои предположения: Маддалена долгое время жила в монастыре. В одно из своих посещений монастыря кардинал заметил ее и увез. Это вызвало бурю возмущения, жалоба достигла ушей Льва X, который повел себя как глава Церкви и клана Медичи.

Я думал, что теперь владею истиной, тогда как на самом деле это была лишь ее крохотная часть.

* * *

— Правда ли, что ты, как и я, из Гранады? И, как и я, обращенный?

Я переоценил свои силы и невозмутимость. Когда она медленным шагом вступила в небольшую гостиную, куда меня привел кардинал, у меня пропало какое-либо желание расспрашивать ее из страха, как бы она не отказалась от меня. Отныне для меня истиной о Маддалене была сама Маддалена. Мной владело лишь одно желание — вечно созерцать ее, то, как она движется, как меняется ее лицо. По части томности она могла дать фору всем римлянкам: томная походка, томные голос, взгляд, который к тому же был таким победным и одновременно выражал ее готовность к испытаниям. Волосы ее были того глубокого черного цвета, который встречается лишь в Андалузии, — сплав свежести и выжженной солнцем земли. В ожидании той минуты, когда она станет моей женой, она уже была мне сестрой; ее дыхание было мне знакомо.

Еще не успев сесть, она принялась рассказывать о своей жизни, все без утайки. Я получил ответы на все те вопросы, которые отказывался задавать ей. Ее дед принадлежал к обедневшей и впавшей в забвение ветви знатной еврейской семьи — Абрабанелей.