|
Настоятельница тут же ласково прощебетала: «Идите, милочка, вы докучаете Его Преосвященству, да и ваши сестры ждут». Он был в замешательстве. Мой взгляд молил, я затаила дыхание. Неужто мне будет протянута спасительная рука? «Ждите меня здесь! Я вас исповедаю», — произнес наконец кардинал. По моему лицу заструились слезы, выдавая мою радость. Но стоило мне преклонить колени в исповедальне, мой голос вновь обрел силу и я выговорила все, что накопилось у меня на душе. Кардинал молча выслушал мой долгий крик о помощи, изредка покачивая головой в знак того, что я могу продолжать. «Дочь моя, — сказал он, когда я смолкла, — не думаю, что монастырская жизнь для вас». Я была спасена.
Слезы вновь потекли у нее по щекам, я накрыл ее руку своей и с чувством сжал ее, когда же она заговорила вновь, отдернул руку. — Кардинал увез меня в Рим. Тому уж месяц. Настоятельница не отпускала меня, но мой покровитель не обращал на нее внимания. Чтобы отомстить, она стала возводить на него клевету, пожаловалась испанским кардиналам, которые и обратились к Папе. Против Его Преосвященства и меня были измыслены худшие обвинения… Не выдержав, я вскочил. Я не желал слышать ни единого слова клеветы в ее адрес, даже из ее собственных неподражаемых уст. Чего я страшился избежать таким образом — истины или лжи? Трудно сказать. Отныне в счет шла лишь любовь, зародившаяся в моем сердце и в сердце conversa. Когда она поднялась, чтобы попрощаться со мной, в ее глазах промелькнуло беспокойство. Мой поспешный отказ выслушать рассказ о том, что было дальше, напугал ее. Ей пришлось преодолеть свою природную робость: — Мы будем видеться? — До конца наших дней. Мои уста коснулись ее уст. Ее глаза вновь наполнились испугом, но на сей раз от головокружительной надежды на счастье.
ГОД АДРИАНА 928 Хиджры (1 декабря 1521 — 19 ноября 1522)
Папа Лев скончался от язвы в самый первый день этого года, и я подумал, что пора бы мне покинуть Рим, ставший вдруг таким негостеприимным без моего крестного отца, великодушного покровителя — да осыпят его Небеса сверх меры всеми возможными милостями подобно тому, как сам он делал в отношении других! Я был не единственным, у кого возникла такая мысль: кардинал удалился во Флоренцию, Гвичардини — в Модену; многие писатели, художники, скульпторы, купцы срочно покинули Рим, словно его поразила чума. Чума и правда его поразила, но природа ее была не совсем обычной. Имя ее было провозглашено по всему городу от Борго до площади Навона и звучало оно как Адриан-варвар. Выбор его в качестве понтифика был сродни покаянию. Слишком много обвинений выдвигалось против папства в последнее время, германцы целыми провинциями примыкали к идеям Лютера, а ответственность за это пала на Льва X. Дабы изменить облик Церкви, на смену флорентийцу, Медичи, воссевшему на престол в тридцать восемь лет и наделившему Рим своей приверженностью к роскоши и всему прекрасному, был избран голландец шестидесяти трех лет, «доброжелательный, скучный, лысый и скупой святой человек». Так о нем отозвалась Маддалена, относившаяся к нему без всякого снисхождения. — Уж очень он напоминает мне ту аббатису, что преследовала меня. Та же ограниченность, то же желание превратить как свою жизнь, так и жизнь окружающих в сплошной пост. Мое мнение вначале было не столь категоричным. Если я и оставался преданным своему благодетелю, все же отдельные стороны римской действительности коробили меня. Адриан заявил: «Я привержен скромному образу жизни!», и это никак не могло меня отвратить от него, как не могла вызвать у меня приступ хохота история, над которой в первую же неделю его правления потешались придворные: войдя в Сикстинскую часовню, новый понтифик будто бы вскричал при виде расписанных Микеланджело стен: «Это не храм, а парильня, набитая обнаженными телами!» — и повелел замазать нечестивые изображения. |
