|
Его ловкость в этом новом виде спорта вызывала у детей зависть, у последователей – негодование. Верный Чертков задавался вопросом, не входит ли это в противоречие с христианскими ценностями, Лев Николаевич лишний раз убеждался в полезности этого занятия, читая «Ученые письма о велосипедных занятиях как физических упражнениях» Л. К. Попова И отмечал в дневнике, что сам не знает, почему нравится ему ездить на велосипеде, что Чертков шокирован и критикует его, но самому ему нисколько не стыдно, он не видит никакого греха в том, чтобы забавляться, словно ребенок. Тем не менее старался не попадаться на глаза традиционным летним визитерам – интеллектуалам, журналистам, ученикам, любопытным… Среди гостивших в то лето в Ясной был француз Поль Буайе, преподававший русский в парижской Школе восточных языков, и тридцатипятилетний Антон Чехов, чья известность росла день ото дня.
Чехов восхищался Толстым-романистом, но не признавал Толстого-философа. Будучи выходцем из простой семьи, полагал, что следует возвышать народ, подталкивая его к учению, а не опускаться до его уровня, чтобы обрести святую истину, как считал яснополянский старец. «Черт бы побрал философию сильных мира сего! – делится он с Сувориным. – Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности. Диоген плевал в бороды, зная, что ему ничего за это не будет; Толстой ругает докторов мерзавцами и невежничает с великими вопросами, потому что он тот же Диоген, которого в участок не поведешь и в газетах не выругаешь». И продолжает: «…толстовская философия сильно трогала меня, владела мною лет 6–7. Теперь же во мне что-то протестует; расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса». Приехав в Ясную Поляну прозрачным августовским утром, Чехов столкнулся в березовой аллее со старым мужиком в белой рубахе, с полотенцем на плече – Толстой шел купаться. Когда встречный назвался, лицо Льва Николаевича просияло, он сказал несколько ободряющих слов и предложил пройтись с ним. В купальне разделся и окунулся по шею в воду, мелкие водовороты скрывали наготу его тела, борода держалась на поверхности. Так и беседовал с Чеховым, пораженным его простотой. На следующий день было устроено чтение для нескольких друзей отрывков из нового романа Льва Николаевича «Воскресение». Книга показалась Чехову волнующей, захватывающей, но не вызвала того восхищения, что прежние произведения мастера: каждый раз, когда персонажи переставали жить своей жизнью и становились проповедниками толстовского учения, страдал от этого искусственного раздвоения. После отъезда гостя очарованный им хозяин написал сыну Льву: «Чехов был у нас, и он понравился мне. Он очень даровит, и сердце у него, должно быть, доброе, но до сих пор нет у него своей определенной точки зрения». Чехов говорил, что, находясь вблизи Толстого, чувствуешь себя полностью в его власти, что никогда он не встречал человека более обворожительного, более гармонично задуманного, что Лев Николаевич – человек практически совершенный. Но простить ему его воззрения на религию и прогресс, его непротивление злу – не мог. Этим же летом Толстой наслаждался обществом любезного его сердцу Черткова, который устроился с женой в домике в четырех километрах от Ясной Поляны. Теперь они могли видеться каждый день. Ученик ободрял Льва Николаевича в его работе над «Воскресением», аплодировал, когда тот мгновенно сочинил статью против телесных наказаний, читал его дневник. И если обнаруживал, что учитель отходит от «доктрины», с почтительной твердостью призывал к порядку. Софья Андреевна, еще не оправившаяся после смерти сына, не в силах была протестовать против этого «захвата» мужа. «Она измученная, больная душевно, и считаться с ней грех, – записывает Толстой в дневнике пятого августа. |
