Иногда эти пометки находили развитие на страницах дневника. Книги, услышанные разговоры, собственное настроение – все служило предметом для размышлений.
Старшая дочь Толстых, Таня, давно страдала от синусита, и двадцать третьего марта 1900 года ей должны были делать в Москве трепанацию черепа. Один из хирургов счел уместным предложить Толстому, который ждал окончания операции, посмотреть, как она проходит. Сердце Льва Николаевича едва не остановилось, когда он увидел дочь – в крови, бледную, с дыркой в голове. Едва не потерявшего сознание, его подхватили и увели, под негодующие крики Софьи Андреевны. Но поразило Толстого не столько увиденное им, сколько вопиющая несправедливость – на подобную помощь могут рассчитывать только представители привилегированных классов, в том числе его собственная дочь, а множество людей умирают, потому что у них нет средств на лечение. На следующий день, двадцать четвертого марта, он записал в дневнике: «Вчера была страшная операция Тани. Я несомненно понял, что все эти клиники, воздвигнутые купцами, фабрикантами, погубившими и продолжающими губить десятки тысяч жизней, – дурное дело. То, что они вылечат одного богатого, погубив для этого сотни, если не тысячи бедных, – очевидно дурное, очень дурное дело. То же, что они при этом выучиваются будто бы уменьшать страдания и продолжать жизнь, тоже нехорошо, потому что средства, которые они для этого употребляют, таковы (они говорят: „до сих пор“, а я думаю по существу), таковы, что они могут спасать и облегчать страдания только некоторых избранных, главное же потому, что их внимание направлено не на предупреждение, гигиену, а на исцеление уродств, постоянно непрестанно творящихся». Вообще его ненависть к богатству стала столь сильна, что в дневнике можно прочитать: «Всякого ребенка из достаточных классов самым воспитанием ставят в положение подлеца, который должен нечестной жизнью добывать себе, по крайней мере, 800 рублей в год. Не могу радоваться рождению детей богатых сословий – разводятся дармоеды».
Несмотря на возраст, продолжала мучить его, как прежде, физическая сторона любви. В дневнике появляется запись: «Самое лучшее отношение к половой похоти – это: 1) чтобы совсем подавить ее. Next best 2) это то, чтобы сойтись с одной женщиной целомудренной и одинаковой веры и с ней вместе растить детей или помогать друг другу; 3) Next worse ходить в дом терпимости, когда похоть замучает; 4) иметь случайные сношения с разными женщинами, не сходясь с ними; 5) иметь дело с девушкой и потом бросить ее; 6) еще хуже иметь дело с чужой женой; 7) хуже всего жить с своею неверною, безнравственной женою». Перечисление заканчивается фразой, которую автор обвел: «Листок этот надо вырвать».
Но если предпочитал не распространяться на эту тему, то делать тайны из своих соображений по поводу внутренней и внешней политики правительства не собирался. Подавление восстания на Филиппинах Соединенными Штатами, война англичан с бурами в Трансваале вызвали негодование: «Читаю о войне на Филиппинах и в Трансваале, и берет ужас и отвращение. Отчего?.. войны американцев и англичан среди мира, в котором осуждают войну уж гимназисты, – ужасны…». Он делился с Гольденвейзером: «Я всегда считаю нравственные мотивы двигающими и решающими в историческом процессе… Если бы восстала Польша или Финляндия и успех был бы на их стороне, мое сочувствие принадлежало бы им, как угнетенным».
В это же время внимание Толстого привлек труд рабочих на заводе и грузчиков на товарной станции Московско-Казанской железной дороги. Эксплуатация человека человеком приводит его в ярость, он пишет статью «Новое рабство». Убийство итальянского короля Умберто I заставляет его обратиться к мировому сообществу – «Кто виноват». В этот ряд можно поставить и другие статьи «по случаю: „Письмо духоборам, переселившимся в Канаду“, „Патриотизм и правительство“, „Где выход?“. |