Как только текст ответа стал известен, поднялась новая волна сочувствия. Копии его наводнили большие города. Суворин, возглавлявший журнал «Новое время», говорил, что в России два царя – Николай II и Лев Толстой. Кто сильнее? Николай бессилен против Толстого, не может свергнуть его с трона, который тот занимает, тогда как Толстой непрестанно расшатывает трон Николая и всей царской династии. Его проклинают, он дает отпор, его ответ распространяется во множестве копий, появляется в иностранных газетах. И если кто-то попробует тронуть Толстого, весь мир зарычит и правительство вынуждено будет поджать хвост.

В начале лета врагам Льва Николаевича показалось, что он наконец-то избавит их от своего присутствия без каких-либо полицейских мер: его мучили ревматические боли и боли в желудке, температура повышалась, он худел. В июне началась тяжелая форма малярии, Толстой слег. Собралась вся семья, беспокойство медиков было столь велико, что министр внутренних дел разослал шифрованные телеграммы, предписывавшие всем губернаторам и полицейским начальникам запретить демонстрации в случае смерти писателя.

Толстой полностью отдавал себе отчет, в каком состоянии находится, и без страха смотрел в лицо смерти. Софья Андреевна записывала в дневнике: «Сегодня он мне говорил: „я теперь на распутье: вперед (к смерти) хорошо, и назад к жизни хорошо. Если и пройдет теперь, то только отсрочка“. Потом задумался и прибавил: „Еще многое есть и хотелось бы сказать людям“. Тронутый преданностью жены, возившейся с ним, как с ребенком, заплакал и сказал ей: „Спасибо, Соня. Ты не думай, что я тебе не благодарен и не люблю тебя“. Через десять дней ему стало лучше, он попросил дневник и записал шестнадцатого июля: „Главная способность женщин это – угадыванье, кому какая роль нравится, и играть ту роль, которая нравится“».

Теперь он был не у дел и волновался за будущее своего учения, недоволен своей миссией мученика: «Для того, чтобы быть услышанным людьми, надо говорить с Голгофы, запечатлеть истину страданием, еще лучше – смертью». Будущее толстовства живо волновало и дочь Машу. Завещание отца, составленное им в дневнике в 1895 году, согласно которому тот отказывался от всех авторских прав, законной силы не имело. Оно существовало в трех экземплярах, доверенных ей, Сергею и Черткову. Чтобы воля его не могла быть оспорена после смерти, дочь, без ведома матери, попросила Льва Николаевича подписать бумагу, которая была у нее на руках. Как и следовало ожидать, Софья Андреевна узнала об этом ее намерении и устроила чудовищную сцену. Кричала Маше, что та лицемерка и фарисейка и в свое время не постеснялась, дабы прокормить попрошайку мужа, потребовать обратно долю наследства, от которой когда-то отказалась, и потому не имеет права делать вид, будто заботится о завещании совершенно бескорыстно. Графиня умоляла мужа уничтожить бумагу, которую тот так неосмотрительно подписал. Крики и рыдания Софьи Андреевны вызвали у Толстого сильное сердцебиение. Опасаясь за его жизнь, мать и дочь прекратили спор: Маша отдала бумагу, предупредив, что если воля отца соблюдена не будет, опубликует в печати текст завещания.

Через восемь дней Лев Николаевич выехал в Крым – медики настаивали на перемене климата. Графиня С. В. Панина, одна из богатейших женщин России, предоставила писателю в распоряжение свой великолепный дом в Гаспре. Сопровождать Толстого должны были Софья Андреевна, дочь Саша, Оболенские, единомышленник Льва Николаевича, сотрудник «Посредника» Павел Александрович Буланже, врач Лев Бернардович Бертенсон, пианист Александр Борисович Гольденвейзер, а также слуги. Граф был так слаб, что сам не мог сесть в коляску.

До Тулы надо было проехать семнадцать верст. Пустились в путь ночью, под сильным дождем, по размытым дорогам. Конюх освещал путь керосиновым факелом. Трясло так сильно, что Толстой едва не потерял сознание.