Саша, конечно, была возмущена тем, что отец согласился фотографироваться с матерью, как если бы они были образцовой парой, да еще и портреты ее и Черткова не были возвращены на свои места в кабинете писателя. Неожиданно для себя Толстой узнал в дочери, повышавшей тон и сверкавшей глазами, Софью Андреевну. «Ты уподобляешься ей», – грустно сказал он. И записал в дневнике: «Они разрывают меня на части, иногда думается: уйти ото всех».

Немного погодя Саша по просьбе отца вошла к нему в кабинет, чтобы стенографировать. «Но едва та заняла место за столом, как старик вдруг упал головою на ручку кресла и зарыдал…

– Не нужно мне твоей стенографии! – проговорил он сквозь слезы».

Александра Львовна кинулась к нему, просила прощенья, оба плакали.

На следующий день портреты Черткова и Саши возвращены были на прежние места.

Теперь вышла из себя Софья Андреевна: когда Саша с Варварой Михайловной поехали в Таптыково, навестить первую жену Андрея Львовича Ольгу Дитерихс, а Левочка пошел прогуляться, с «пугачом» в руке, ворвалась в кабинет и стала стрелять по портретам дочери и Владимира Григорьевича, изорвала их. Когда муж вернулся, выстрелила в воздух, чтобы испугать. Это, казалось, не произвело на него никакого впечатления, графиня в слезах убежала в парк. Маковицкий, Булгаков, Мария Александровна Шмидт по очереди выходили к ней, убеждая вернуться в дом. Обеспокоенная Мария Александровна отправила в Таптыково слугу с запиской о происходящем. Ночью, когда все в доме уже улеглось, вернулись Саша с Варварой Михайловной. Софья Андреевна, крайне раздраженная их появлением, кричала, почему они вернулись так скоро. Разъяренная дочь обрушилась на мать, та на нее и Варвару Михайловну и заявила, что выгонит из дома, как Черткова.

Саша все же совладала с собой, прошла к отцу и сказала, что ради спокойствия в семье завтра же уезжает жить в Телятники. С ней и Варвара Михайловна. Она была уверена, что отец присоединится к ним. Но тот лишь устало произнес: «Все к одному концу».

На другой день Саша с Варварой Михайловной действительно уехали. Софья Андреевна с облегчением наблюдала, как они удалялись от дома. Толстой в дневнике записывал: «Как комично то противоположение, в котором я живу, в котором без ложной скромности, вынашиваю и высказываю самые важные, значительные мысли, и рядом с этим: борьба и участие в женских капризах, и которым посвящаю большую часть времени. Чувствую себя в деле нравственного совершенствования совсем мальчишкой, учеником, и учеником плохим, мало усердным».

Усердный ученик Чертков в каждом письме давал уроки, как себя вести, чтобы не оказаться в ложном, двусмысленном положении. Жена оглушала болтовней, в которой звучала то ненависть, то любовь. «Остались мы, старики, одни, – отвечает она. – Он без посторонних опять по-старому добр и ласков со мной, и я чувствую, что он мой». Льва Николаевича мучила предупредительность супруги, к которой примешивалась изрядная доля подозрительности. Прочитав «В семье» Мопассана, вдруг почувствовал желание написать роман о «пошлости жизни», центром повествования должен был стать «духовно живой» человек. Поначалу проект вдохновлял его – «О, как хорошо могло бы быть!» – но объем предстоящей работы испугал.