Нет, подумал он затем. Это просто рефлекс. От усталости и тревоги. Эти слезы ничего не значат. А почему вообще мужчины плачут, задумался Бакман. Ведь они плачут совсем не как женщины — не из сентиментальных чувств. Мужчина оплакивает потерю чего-то — чего-то живого. Мужчина может оплакивать больное животное, зная, что оно не выживет. Или смерть ребенка. Мужчина может плакать по умершему ребенку. Но всегда по какому-то поводу, а не просто оттого, что ему грустно.

Мужчина, подумал Бакман, плачет не о прошлом или будущем, а о настоящем. Что же теперь в настоящем? Там, в здании Полицейской академии, мои сотрудники записывают показания Ясона Тавернера, а он рассказывает им свою историю. Как и всем прочим, Тавернеру необходимо отчитаться, сделать заявление, которое прояснило бы его невиновность. И вот прямо сейчас, пока я лечу в этом шустреце, Ясон Тавернер этим занимается.

Вывернув рулевое колесо, Бакман послал шустрец по длинной траектории и в конце концов выполнил иммельман. Теперь машина без всякой потери направлялась назад тем же путем. Бакман просто летел в противоположном направлении. Назад, к академии.

И по-прежнему плакал. С каждым мгновением слезы текли все быстрее и обильнее. Я на неверном пути, подумал Бакман. Герб был прав, мне не следует туда возвращаться. Все, что я там смогу сделать, это стать свидетелем тому, над чем я уже не властен. Я сейчас нарисован, подобно фреске. Пребываю в двух измерениях. Мы с Ясоном Тавернером — всего лишь фигурки из палочек на старом детском рисунке. Затерянном в пыли.

Выжав акселератор, Бакман вывернул рулевое колесо шустреца в обратную сторону; машина затарахтела, мотор глох и не запускался. Автоматический дроссель все еще закрыт, сказал себе Бакман. Мне следовало еще немного погазовать. По-прежнему было холодно. Он снова сменил направление.

Мучаясь от головной боли и усталости, Бакман в конце концов бросил в контрольную турель направляющей секции шустреца карточку с домашним маршрутом и шлепнул ладонью по кнопке автопилота. Я должен отдохнуть, сказал он себе. Протянув руку вверх, он привел в действие снотворную схему у себя над головой. Механизм загудел, и он закрыл глаза.

Искусственно индуцированный сон пришел, как всегда, немедленно. Почувствовав, как проваливается в него, Бакман обрадовался. Но затем, почти сразу, вне контроля снотворной системы, пришло сновидение. Бакман определенно не желал этого сновидения. Но и остановить его не мог.

Сельская местность, летом бурая и высохшая, где он некогда жил ребенком. Он ехал на лошади, а слева к нему медленно приближался целый табун. На конях скакали мужчины в сияющих мантиях, все разного цвета; на голове у каждого красовался остроконечный шлем, искрящийся под солнечным светом. Медленно и торжественно рыцари миновали его, и, пока они ехали невдалеке, он различил лицо одного из них: древнее, словно высеченное из мрамора, лицо глубокого старика с волнистыми каскадами белой бороды. Какой же выразительный у него был нос. И какие благородные черты лица. Такой усталый, такой серьезный — явно не простой человек. Очевидно, король.

Феликс Бакман пропустил всадников; он не обратился к ним, и они ничего ему не сказали. Всадники направлялись к дому, откуда он выехал. Какой-то человек заперся в этом доме — одинокий человек во тьме и безмолвии. Ясон Тавернер сидел в том доме без окон, отныне и вовек предоставленный сам себе. Сидел там, просто существуя, в полной неподвижности. Феликс Бакман ехал дальше, в открытое поле. А потом сзади донесся один-единственный жуткий вопль. Всадники убили Тавернера, и, при виде того как они входят, чуя их в окружающем сумраке теней, зная, что они намереваются с ним сделать, Тавернер дико закричал.

В душе Феликса Бакмана воцарились абсолютное отчаяние и беспредельное горе.