— Значит, я не зря потратил время на писанину.

— Но невозможно было определить, откуда вы их отправили, все почтовые штемпели были смазаны.

— Какая разница, — пожал плечами Рашкин. — Я и сам сейчас не помню.

— Удивительно, что вы нашли возможность посетить мои выставки.

— Что? Как же я мог пропустить такое событие в жизни моей единственной и лучшей ученицы?

Его похвала согрела сердце Иззи. Она окинула взглядом студию и обнаружила, что в помещении снова висит множество картин, набросков и эскизов, но все они были ей незнакомы. Некоторые из них были написаны в Греции, Италии или южной Испании. Другие напоминали о Среднем Востоке, Африке, Северной Европе и даже Дальнем Востоке. В новом собрании присутствовали все виды пейзажей и портретов, а также всевозможные сочетания этих двух стилей.

— Мне жаль, что я не смог побывать на открытиях, — продолжил Рашкин. — Но расписание было настолько плотным, что я едва смог прилететь и осмотреть выставки.

Иззи собиралась было спросить, почему он не останавливался в студии, но передумала, поскольку и сама не знала, хочет ли получить ответ на этот вопрос. Ее страх перед Рашкиным объяснялся не столько опасениями за безопасность ньюменов и боязнью перед его припадками ярости. Он имел какую-то тайную подоплеку, которую она и сама не могла определить. Как бы ни пыталась Иззи выяснить причину этого чувства, она скрывалась в таких потайных уголках ее сознания, в которые ей никогда не удавалось проникнуть.

— Вы очень много работали, — сказала она, указывая на новые картины.

— Да, несомненно. А ты?

— Тоже. Но не настолько.

Иззи наконец почувствовала, что согрелась. Она поднялась с дивана и с чашкой в руках прошлась по мастерской, с восхищением разглядывая новые полотна художника. Даже после тех лет, что она провела в студии Рашкина, его работы не переставали удивлять ее; кроме удивительной техники он обладал талантом находить новые перспективы и выбирать нестандартную точку зрения. В сферу его внимания попадали самые обыденные предметы, но, благодаря его дару, они обретали новые качества. Кроме того, особая игра света на его картинах наполнила душу Иззи вдохновением, которого хватило бы на десяток работ.

— Мне бы хотелось взглянуть на твои новые достижения, — произнес Рашкин. — Если ты не против, я как-нибудь выберу день и посещу твою мастерскую.

— В данный момент я пока только занимаюсь поисками подходящего помещения, — ответила Иззи.

— Ну что ж, я подожду, пока ты устроишься на новом месте.

Рашкин не стал уговаривать ее снова вернуться в его мастерскую и продолжать совместную работу, и Иззи против своей воли почувствовала некоторое разочарование. Художник же как ни в чем не бывало сопровождал ее по студии от картины к картине, рассказывал об истории их создания, о местах и людях, изображенных на полотнах, о различных проблемах, с которыми ему пришлось столкнуться в процессе творчества, и о способах их разрешения. За несколько часов, проведенных в такой беседе, Иззи узнала больше, чем за все месяцы самостоятельной работы.

В конце концов она покинула мастерскую с искренним сожалением и отправилась домой по замерзшим улицам.

Кроме необходимости регулярно вносить плату за аренду пришлось привыкать и к некоторым другим неприятным вещам. Самым тяжелым для Иззи стало ослабление ее связи с ньюменами. Пока она подыскивала помещение, картины-врата оставались в ее спальне, а ньюмены не решались часто посещать ее квартиру. По их понятиям такие визиты были бы вторжением в личную жизнь. Они приходили всё реже и реже, и к тому времени, когда полотна переехали на Келли-стрит, в числе постоянных посетителей остались только Энни Нин и Розвиндль. Розалинда и Козетта тоже появлялись каждый раз, когда бывали в городе, но они нечасто покидали остров Рен.