Засохо продолжал обдумывать свой отъезд и за завтраком. Его беспокоило, что еще целый день он будет вынужден провести здесь.

— Что с Надькой делать? — спросила Клепикова. — Задумываться баба начала.

— Плевал я на нее.

— Легко тебе плевать. А мне здесь жить. О господи! Неужто не кончится это никогда?

— Это что же?

— Да власть эта проклятая. Ведь как раньше-то на контрабанде жилось! Вспоминать силушки нет. Выть хочется.

— Вой. Может, легче будет.

— Только и остается. Зубов уж нет, кусать не могу, — и с досадой закончила: — а Надька вот задумывается, стерва.

Засохо подумал об Огородниковой. Неужели она стала «задумываться»? Все идет вверх дном, все надо бросать. Забиться куда-то, выждать. Деньги есть. Ну, а потом… потом обстановка подскажет, где вынырнуть. Во всяком случае, «задумываться» он не собирается, не на такого напали. Пусть перевоспитывают мальчиков и девочек, а его поздно. И он злобно подумал: «Страна… Деньги есть — скрывай, голова на плечах есть — тоже скрывай… У-у, проклятая…» И он почему-то снова ощутил тяжесть холодного металла в кармане.

— Вот что, — сказал после завтрака Засохо. — За билетиком надо сходить.

— Неужто уезжать надумал?

— Именно. Но скоро вернусь, — на всякий случай добавил он.

Когда Клепикова ушла, Засохо долго ходил по квартире, тяжело сутулясь, заложив руки за спину и шлепая спадавшими с ног старыми туфлями. Иногда он подходил к окну и, стараясь быть незамеченным, смотрел на улицу.

В каждом прохожем Засохо искал теперь врага и заранее ненавидел его. Кто бы ни шел по улице — мужчины или женщины, старые или молодые, все сейчас казались ему врагами, и он, прищурясь, внимательно наблюдал за каждым их движением, за каждым взглядом.

Потом вернулась с билетом Клепикова, и Засохо стал подробно расспрашивать ее, кого она встретила возле дома, на улице и на вокзале. Клепикова отвечала односложно. Она тоже была встревожена.

День тянулся изматывающе долго. Наконец сумерки сгустились, зажглись уличные фонари. Но это было еще только начало вечера, до поезда оставалась уйма времени, часа четыре. А Засохо решил появиться на вокзале за полминуты до отхода поезда, не раньше.

Внезапно в передней позвонили.

Засохо стремглав выскочил из своей комнаты, сорвал с вешалки пальто, шапку и устремился к задней двери, около кухни.

— Теперь открывайте, — шепнул он оттуда Клепиковой, прижимаясь к стене и нащупывая в кармане пистолет. «В случае чего выстрелю! — в смятении подумал Засохо. — Но не дамся! Пусть только попробуют! Выстрелю!»

Старуха между тем зажгла тусклую лампочку в коридоре и, подойдя к двери, громко осведомилась:

— Кого надо?

— Вас, Полина Борисовна, — раздался чей-то молодой голос из-за двери. — Это Сережа. Трубы проверить надо. У Сапожниковых течет.

Сережа был слесарь домоуправления, Клепикова его хорошо знала. Тем не менее она, не снимая цепочки, приоткрыла дверь и, убедившись, что перед ней действительно Сережа, проворчала:

— Ну, сейчас, сейчас. Нашел время…

Весело посвистывая, Сережа, щуплый паренек лет девятнадцати, в измазанном полушубке, осмотрел батареи в большой комнате, потом перешел в маленькую. Полина Борисовна неотступно следовала за ним. Войдя в маленькую комнату, она сразу же увидела саквояж Засохо, стоявший у постели. От испуга Полина Борисовна почувствовала на миг дурноту и оперлась рукой о стол. Но она тут же пришла в себя и ворчливо сказала:

— Вон там, там погляди…

Она заставила Сережу протиснуться между окном и столом и, пока он там копался, ногой далеко задвинула саквояж под кровать.