Я поймала несколько испуганный взгляд Юры Холмогорова, поняла, он боится за меня. Все остальные с явным любопытством смотрели на нас, ожидая, чем кончится этот разговор.

— Хорошо, — сказала я и поставила против его имени в журнале слово из четырех букв: «неуд».

В тот день я не успела еще уйти из школы, как за мной в раздевалку ринулись три или четыре добровольца:

— Скорее, вас требует Николай Иванович!

Так и сказали: не просит зайти, а требует!

Я поднялась в директорский кабинет. Николай Иванович расхаживал по комнате, от окна к двери и обратно. Завидев меня, он круто обернулся, встал передо мной, заложил руки в карманы своего полувоенного френча.

— Вы что, — начал он тихо, почти неслышно. — Вы что, с ума сошли?

— Нет, — ответила я, еще ничего не понимая. — Не сошла, я пока что в здравом уме. Что случилось?

— Что? — переспросил меня Николай Иванович по-прежнему тихо, едва слышным голосом. — Вы еще спрашиваете!

Он бросился к своему письменному столу, схватил со стола классный журнал, раскрыл его.

— Это, это что такое?

Голос его дрогнул. Острые глазки совсем утонули в пухлых мешочках. Длинный ноготь его указательного пальца уперся в мою отметку — в злополучный «неуд», который я поставила Василию.

— Это неуд, — сказала я. — Он не захотел пересказывать, сказал, что ему не хочется. Кроме того, он никогда не выполняет заданий…

Несколько мгновений Николай Иванович смотрел на меня. Не могу передать ту, постепенно меняющуюся гамму различных чувств, которые выражали его глаза, чего только там не было — удивление, презрение, отвращение…

— Вот что, — начал директор, выдержав значительную паузу, должно быть ожидая каких-то моих оправданий, но я тоже молчала, да и что тут можно было сказать, — вот что, если еще раз вы позволите себе такое… — Он запнулся в поисках нужного слова. — Такое вот самоуправство, то имейте в виду, с нашей школой можете распроститься…

Голос его из тихого стал звучным, обрел силу и крепость. «Наверное, всем слышно, и в коридоре, и в учительской», — подумала я.

Однако как-то не хотелось сдаваться. Ведь, в сущности, я знала, что права, разве не так?

— Но он же не пожелал отвечать, — сказала я.

Директор мгновенно оборвал меня:

— Значит, не мог…

— Он сказал, что ему не хочется…

— Значит, не хотел, — директор пристукнул кулаком по столу. — Очевидно, вы забыли наш разговор, тот самый, когда вы поступали к нам?

Я молчала, а он продолжал:

— В таком случае, повторю еще раз, а вы извольте слушать. Никогда, ни при каких обстоятельствах не делайте Василию замечаний, никогда не ставьте ему плохие отметки, это уже не ваша забота — ставить ему отметки.

— Но если он не хочет отвечать урок? — спросила я. — Что же делать тогда? Какой же это пример для всех остальных учеников?

Директор откашлялся, как и всегда, когда намеревался сказать что-то важное, значительное, и торжественно произнес:

— Сын товарища Сталина — пример для всех учеников, как бы он ни учился, отвечает ли он урок или не желает отвечать. Сын товарища Сталина — исключение из общего правила…

С тем я и ушла. Исключение из общего правила. Да, так оно и есть, наверное…

Василий меня, что называется, не выносил на дух.