— Не верю, — сказал однажды Тимур, когда узнал об аресте одного из друзей Ворошилова, бывавшего в их доме, крупного военачальника Рычагова. — Не верю, и все тут!

Я сказал:

— Но как можно не верить? Раз его взяли, стало быть, он виноват!

— Да, конечно, — согласился со мной Тимур. — Но все-таки никак не могу себе представить, что этот самый человек — враг народа!

— В ту пору, — сказал мне Степан Микоян, — бытовало выражение: органы никогда не ошибаются, у нас зря не сажают. И все же, все же… — Большие темно-карие глаза его, до сих пор не утратившие своего блеска, налились печалью. — Помню этого славного, обаятельного человека, который, разумеется, спустя почти пятьдесят лет был посмертно реабилитирован…

Был в охране Ворошилова один охранник, с которым вся семья Климента Ефремовича была в очень хороших отношениях, а Тимур просто любил его. Он нравился ему своей преданностью семье Ворошилова, врожденным добродушием, жизненной смекалкой. Однажды Тимур спросил его:

— Что бы ты сделал, если бы тебе приказали арестовать Климента Ефремовича, потому что он оказался врагом народа?

— Если бы приказали, арестовал бы незамедлительно, — ответил друг семейства, не затруднив себя даже секундной заминкой. — Как же иначе? Приказ следует выполнять…

— Помню, как тогда был раздосадован Тимур, — сказал Степан Микоян, — даже переживал не на шутку. Он вообще любил людей, умел искать и находить в них что-либо хорошее. И потому каждое разочарование в каком-то человеке, к которому хорошо относился, которому верил, всегда сильно огорчало его, нет, не то слово, это был удар в самое сердце.

Однажды кто-то сказал Тимуру:

— Верить всем людям, — значит топить дровами улицу.

— Почему? — спросил Тимур.

— Потому что нельзя всем верить, многие люди по природе своей коварны, могут запросто предать, бросить в тяжелую минуту.

— Пусть так, — сказал Тимур. — Но встречаются и хорошие люди. Разве не правда? И потом, я уже не могу себя переделать. Каков я есть, таким и останусь…

Да, таким он и остался — смелым, глубоко принципиальным, не признающим никакого лицемерия, двуличия, открытым душой всякому добру, справедливости, умеющим отважно встретиться лицом к лицу с любым злом, с любой неправдой.

* * *

В Тимуре поражало сочетание известной уравновешенности, собранности, твердого волевого начала и некоторой чисто мальчишеской непосредственности, открытости всего его существа, начисто лишенного хотя бы самого туманного намека на какой-либо расчет, на недосказанность или, более того, бесспорную хитрость.

Чем больше я узнавала его, тем он сильнее привлекал меня незаурядностью своей еще не до конца раскрытой натуры, природной добротой, правдивостью и конечно же искренним расположением ко мне.

Я не сомневалась: он хорошо, по-доброму относился ко мне, может быть, в какой-то мере жалел меня, понимал, что, как бы мне ни приходилось трудно, я ничего не в силах была изменить. Что называется, обстоятельства побеждали напрочь.

Почему-то так получалось, что после окончания занятий он догонял меня на улице и, случалось, провожал до самого дома.

Обычно мы начинали разговор о книгах. Кроме приключенческих, Тимур любил романы и повести о военных подвигах, жизнеописания знаменитых полководцев В отцовской библиотеке я отыскала как-то старинную книгу уже не помню, какого автора, в которой рассказывалось о героях войны двенадцатого года — Кутузове, Багратионе, Барклае-де-Толли и Денисе Давыдове. Книга была поистине древней, с пожелтевшими, хрупкими от времени страницами, с обложкой, которая буквально рассыпалась в руках.