Урок литературы и русского языка в их классе вела завуч, та самая болтушка-лепетушка, о которой я написала раньше. Уже давно и основательно поблекшая, с умильно сложенным бантиком бледным ртом, с желтыми кудельками, обсыпавшими круглую, норовистую ее головку, она требовала прежде всего опрятности письма.

— Тетради должны блистать девственной чистотой и белизной, — говорила она, не замечая, что ученики перешептываются и втихаря смеются над ней, жеманной, по их мнению, непоправимо старой, достаточно потрепанной жизнью, но, несмотря ни на что, невероятно кокетливой. — Я требую!

Право же, ужимки ее больше подходили бы ученице седьмого класса, чем ей, однако она кокетничала напропалую, то полузакрыв глаза и подняв кверху подбритые брови, то вытянув губы трубочкой, то загадочно посмеиваясь про себя и щуря узенькие глаза, которые, наверное, ей самой представлялись большими и обольстительными.

В тот день я сидела у нее на уроке, наш директор требовал, чтобы мы, учителя, посещали уроки друг друга и, не стесняясь, делали замечания, если что-то не нравилось.

Я выбрала урок литературы и русского языка. Со своего места мне было видно, как Петя вынул из парты общую тетрадь в непогрешимо розовой обложке и благонравно положил ее на парту. Кто-то окликнул его тихонько, он обернулся, о чем-то заговорил с другим мальчиком; и в эту самую минуту его сосед Василий спокойно и невозмутимо раскрыл Петину тетрадь и капнул из чернильницы, ввинченной в парту, немного чернил.

Петя едва отговорил о чем-то, как учительница позвала его. Протянула тощую руку, увенчанную дутым серебряным браслетом, Петя безмятежно подал ей тетрадь, она раскрыла тетрадь и вдруг замерла, как бы лишившись слов.

— Это… это что такое?

— Что? — улыбаясь, спросил Петя. — Вы о чем?

Она молча показала ему залитую чернилами страницу.

— Что скажешь?

— Я?

Петя даже рот раскрыл от неожиданности.

— Честное слово, — забормотал он, — честное слово, этого не было! Не было, и все тут!

Он обернулся к Василию, тот безгрешно повел на него глазом.

— Клянусь, — продолжал совершенно сбитый с толку Петя. — Я не знаю, откуда это, честное даю слово…

— Получишь «неуд», будешь знать, — спокойно парировала учительница, уже успевшая прийти в себя.

— Но я, — снова начал Петя, щеки его покраснели еще больше, из глаз, казалось, уже готовы были брызнуть слезы, — но, честное слово, я ничего не знаю, я не могу понять, как это получилось…

Сколько лет прошло, а я все еще не перестала упрекать себя: почему промолчала? Почему испугалась того, кто это сделал? Ведь я же видела, видела все, как было, и вместе со мной многие видели то, что произошло, и молчали, боясь хотя бы взглядом скользнуть в сторону Василия. Да, я испугалась, промолчала, и остальные промолчали вместе со мной. Все? Нет, не все. Нашелся один, который не промолчал.

— Он не виноват, — Юра встал со своего места, голос его звучал спокойно, не громче обычного, но каждое его слово явственно звучало в тишине, внезапно наступившей, как бы разом сгустившейся.

— Кто же виноват? — спросила учительница.

— Петя в самом деле не виноват, — повторил Юра Холмогоров. — Он не заливал тетрадь чернилами.

— Тогда кто же? — спросила она.

Юра медленно повернул голову и встретился взглядом с Василием.

«Словно шпаги скрестились», — подумала вдруг я. Они не отрывали глаз друг от друга, вот так вот, глаза в глаза. И все в классе молча смотрели на безмолвную эту дуэль глазами.