— Больше всех мне понравился Кутузов, а потом уже Багратион, — рассказывал Тимур после. — Я перечитал два раза все то, что написано о них. Сила!

Он долго, увлеченно делился со мною впечатлениями об этой книге, потом спросил:

— А что, разве ваш отец был военный?

— Нет, он был филолог.

— Так почему же у вас такая вот книга о героях войны?

— Отец любил всякого рода мемуары и рассказы о подвигах, — сказала я.

Я редко кому рассказывала об отце, о трудной его судьбе, исполненной горестей и тревог. Но Тимуру захотелось рассказать все, как есть, без утайки. Он внимательно слушал меня. Сказал:

— Говорят, мой отец тоже любил книги о военных подвигах. О героизме солдат. — Помедлил и добавил: — Дядя Клим говорил мне, что настольной книгой отца были «Севастопольские рассказы» Толстого.

Однажды он признался, что тоскует по отцу, хотя, в сущности, им недолго довелось прожить вместе.

— Вы не думайте, — сказал Тимур, — я люблю дядю Клима и знаю, что он тоже меня любит. Но отец, все, кто его знал, говорят, был поистине человек необыкновенный…

Тимур оборвал себя, задумался, сказал с невыразимой, какой-то недетской печалью:

— Надо же было так случиться, чтобы отец, человек редкой храбрости и отваги, погиб не в бою с врагами, а на операционном столе!

— Терять близких всегда тяжело, — сказала я, — где бы они ни погибли!

— Но отец, отец, — возразил Тимур, — ведь он, наверное, предпочел бы смерть в бою, чем на больничной койке, разве не так?

Тонко очерченное, с узким подбородком и большими, широко распахнутыми глазами лицо его на миг омрачилось, словно легкая тень упала на него. Брови его сошлись на переносице, черты обозначились резче, вдруг в один миг он стал неожиданно старше. И подумалось: вот таким, наверное, когда-нибудь, спустя годы, станет его лицо, утратив всю зыбкость мягких юношеских очертаний, которые сменит законченная, суховатая определенность.

Пожалуй, Тимур и Юра Холмогоров выделялись изо всех школьников. Мне пришлось как-то убедиться в непримиримой, присущей Юре твердости характера, в благородной неуступчивости, когда дело касалось защиты слабого.

Как у всякой сильной личности, у Василия было немало «шестерок» — его соучеников, которые рабски, покорно следовали за ним по одному лишь знаку, поданному Василием, первыми смеялись любой его шутке, любой остроте, какой бы тупой и плоской она ни была. И вообще готовы были, казалось, идти за ним в огонь и в воду.

Один из них был сосед по парте Петя, забыла его фамилию, сын некоего деятеля Моссовета. Толстенький, круглолицый, коричневые глаза, свежий рот, помидорно-алые тугие щеки и оттопыренные уши, всегда ярко-розовые.

Наружность самая что ни на есть добродушная, но на самом деле мальчик, как выразился Юра Холмогоров, достаточно ядовитый.

Учился он средне и решительно во всем стремился подражать Василию. Даже одевался так, как Василий, даже гольфы сумел раздобыть подобные тем, что носил Василий: толстые, в клетку, плотно обтягивавшие его икры.

Урок литературы и русского языка в их классе вела завуч, та самая болтушка-лепетушка, о которой я написала раньше.