С тем я и ушла. Исключение из общего правила. Да, так оно и есть, наверное…

Василий меня, что называется, не выносил на дух. Надо отдать ему должное: он был прямодушен, не пытался скрыть свою ко мне неприязнь.

Бывало, не слушая моих объяснений, он повернется к соседу, вступит с ним в разговор, не обращая никакого на меня внимания. Или развалится на скамейке за партой, насвистывая что-то сквозь зубы, или внезапно поднимается с места и, не говоря ни слова, выходит из класса и так же непринужденно снова входит в класс, не глядя на меня, как бы вовсе не замечая.

Памятуя указания директора, я не делала ему ни одного замечания, и никто ничего не говорил ему, однако я с досадой чувствовала, что теряюсь порой, когда он входит в середине урока, а он откровенно, с каким-то, я бы сказала, садистским задором наслаждался моим смущением, иной раз даже не пытаясь сдержать улыбки, и она то появлялась на его губах, то исчезала.

Однажды я шла из школы домой и плакала. Василия не было в школе около недели, но вдруг он явился к моему уроку. И, конечно же, не слушая меня, стал напевать что-то про себя.

Я замолчала, он замолчал тоже. Я начала снова объяснять новое грамматическое правило, он стал снова петь.

Я спросила:

— Я вам не мешаю?

— Нет, — ответил он, усмехнувшись. — Продолжайте…

И опять замурлыкал какой-то мотивчик про себя. Все молчали, только Юра обернулся к нему, укоризненно проговорил:

— Перестань, Вася, слышишь?

— Что? — переспросил Василий и засмеялся, по-моему, совершенно искренне. — А вот и не перестану…

— А вот и не перестану…

— Перестань, — еще раз сказал Юра. Узкое, по-мальчишески открытое лицо его резко побледнело. Я испугалась, как бы он не навредил самому себе, ведь с Василием, теперь уже я понимала, шутки плохи.

Но Василий, неведомо почему, вдруг замолчал. Может быть, надоело издеваться надо мной, а может быть, его не испугало, нет, просто удивило выражение лица Юры. Во всяком случае, он перестал петь.

Прозвенел звонок. Все разошлись из класса. Я вышла на улицу, было холодно, ветрено, снег крупными хлопьями сыпал с неба.

Я шла и плакала.

Кто-то осторожно взял меня за руку. Я оглянулась. Это был Юра.

— Перестаньте, — сказал он. — Я вас очень, очень прошу — не надо плакать…

Я быстро вытерла глаза. Не хватало еще того, чтобы мальчик, мой ученик, успокаивал меня.

— Хорошо, — сказала я. — Не буду больше.

— И не надо, — сказал Юра. — Вы же все равно не переделаете его, его вообще нельзя переделать.

Я кивнула головой.

— Да, его уже не переделаешь.

— Осторожно, здесь скользко, — сказал Юра и взял меня под руку.

* * *

Помню еще одного своего ученика — Степана Микояна. Он был необыкновенно привлекателен внешне, настоящий итальянский мальчик с картины Мурильо: большие темно-карие глаза с длинными загнутыми ресницами, всегда розовые щеки, темные волосы вьются прихотливыми кольцами. Представляю, как, должно быть, досаждала ему эта красота: мальчики обычно терпеть не могут, когда у них вьются волосы, или чрезмерно длинные ресницы, или слишком яркий цвет лица.

В спецшколе он дружил со своими одноклассниками — Левой Шервицем, Андреем Кертесом и Сашей Бабенко. Мне порой думалось, наверное, подобно прославленным мушкетерам Дюма, у этой четверки было единое для каждого свято соблюдаемое правило: один за всех и все за одного!

Недавно довелось увидеть Степана Микояна, теперь генерал-лейтенанта авиации, заслуженного летчика-испытателя, Героя Советского Союза, он рассказал, что до сих пор встречается со старыми школьными друзьями…

Разговор зашел о Тимуре Фрунзе.