Но шло время, хлестали ливни, и грязные, прозябшие солдаты все меньше верили Лососю. Не боятся их ледышки. Идут медленно не со страха, а как раз напротив, от уверенности. Знают, что не выйдем мы им навстречу, а будем стоять и ждать в обороне. Хоть даже под самым нашим носом они будут жечь и грабить – все равно не ринемся в атаку, утремся. Мы стережем город, а ледышки неторопливо, со вкусом жуют и глотают окрестные земли. Кто кого боится, други? Мы ли – полста тысяч – безропотно стоящие неделями в болоте?.. Они ли – восемнадцать – берущие, что захотят, в нашей – нашей! – земле?!

Над войском Южного Пути стояли три полководца: какой-то граф, какие-то два барона. Они не давали себе труда говорить с армией, потому солдаты не знали их ни по именам, ни в лицо. Знали другое: полководцы не рискуют двинуться с места. Северяне бродят в каких-нибудь двадцати-тридцати милях. Стоит нам выступить в поход, как ледышки тут же налетят и влупят со всех сторон – опомниться не успеем. Ничего хуже нет, чем удар с фланга на марше. Так что лучше стоять в обороне. Мятежнику нужен Лабелин – значит, он придет рано или поздно. А оборона дает преимущество: можно укрепиться, выстроить порядки, поберечь силы… Все верно: преимущество, укрепления – да… Но и страх – тоже. Нас втрое больше – почему же мы роем канавы и вбиваем колья?..

Особенный ужас вызывала северная конница. Всем была памятна и многократно пересказана история, как мятежник с тремя тысячами всадников разнес десятитысячное войско при Уиндли. С марша, с налету, одной-единственной атакой! Взял Уиндли, как блудливую девку: подскочил и опрокинул. Говорят, северяне налетели так быстро, что наши лучники от ужаса влупили по нашей же пехоте. Говорят, Ориджин скакал впереди всех, крича: «На колени, путевские сволочи!» И горе тому, кто не успел пасть ниц: его голова тут же прощалась с шеей…

Чтобы не допустить второго Уиндли, солдаты Лабелина трудились каждый день. Чередовались: половина армии стоит заслоном поперек тракта – на случай внезапной атаки; вторая половина роет. Мокрые и грязные, как черти, люди ковыряли лопатами липкую жижу, выкапывали рвы, которые тут же оплывали и заполнялись водою, вбивали в землю заточенные колья, наклоненные зубцами на север. Полосы преград, неодолимых для кавалерии, тянулись в обе стороны от тракта на целую милю. Дорога оставалась свободна от заграждений. Кайры смогут проехать по ней тонкой струйкой – шестеро всадников за раз, не больше. Въедут – и расшибутся о нашу пехоту, будто глиняный горшок о наковальню.

Но странным образом защитные рвы не ослабляли тревогу, а усиливали. Ни за что когти не пройдут здесь… Теперь их уже звали когтями. Не подходили больше ледышки и задницы, подходили когти: острые, хищные, рвущие на части. Схватят все, до чего дотянутся, а дотянутся до всего, кроме Лабелина, окопанного рвами, ощетиненного кольями и копьями. Не пройдут когти рвы! Ни за что… Ну, а если пройдут? Возьмут разгон на бешеных своих конях, прыгнут – и перелетят, как ветер. Что тогда выйдет, а? Каково было пехотинцам при Уиндли? Каково оно, когда в тебя на всем скаку врезается железный боевой жеребец? Много ли проку от копьишка в руках? Конь в броне да со всадником – тридцать пять пудов веса! Все равно, что большой церковный колокол упал на тебя со звонницы!

От мыслей о троекратном своем превосходстве все больше скатывались солдаты ко мрачному вопросу: перепрыгнут когти ров – или не перепрыгнут?

– Землица нам да гробочки-досточки, – говорил Весельчак.