Солдаты смотрели и угрюмились, отвечать не хотелось. Рвы казались хилыми и зыбкими: дождь подмывал их, обрушивал края. Выходили не то вмятины, не то лужи среди поля… И это – защита против кайров?! Помилуй нас, Величавая Софья!

– Хорошо, что у нас тоже рыцари! – обнадеживал Трейс. – Почти столько же, как у когтей. Если и перескочат ров, наши им тут же пропишут снадобье.

Это верно – у герцога Лабелина имелось четыре тысячи конных рыцарей против пяти тысяч верховых кайров Ориджина. Однако барон как-его-там, командовавший рыцарями, остерегался подставиться под прямой удар когтей. Держал свою кавалерию в засаде на фланге. Северяне-де, преодолевая рвы, нарушат строй, потеряют скорость, смешаются в кучу – тут-то им в бок и ударить!

Весельчак комментировал сию хитрость такими словами:

– Гробочек для рыцарей выструган, а ляжем в него мы. Конники вместо себя нас подставили. А что, оно и разумно: кому охота первому землицей-то накрыться? Но вы, братья, не тужите: рыцарьки нас не надолго переживут. Лопатка-то везде найдет и закопает. Хоть ты пеший, хоть конный, хоть простой, хоть благородный – а от лопатки не убежишь.

Неунывающий Лосось все бодрился:

– Хорошо, что дождь! Когтевая конница в грязи увязнет и разбег потеряет. Ничего они не перескочат, а если и перескочат, то нас ну никак не побьют.

Тогда в дело вмешивался десятник Трейс:

– Послушай-ка, Лосось. Знаешь, сколько раз ты увидишь когтя? Я тебе скажу: три. Увидишь когтя на горизонте – раз. Моргнешь – и он уже ров перескакивает. Это два. Моргнешь снова – и он тебе голову рубит. Это три. У Ориджина конь – не конь, а вороная стрела; у кайров – тоже не хуже. Так что если тебе, дураку, где-нибудь снова что-то хорошее почудится, то держи язык за зубами!

Десятник Трейс видел когтей уже дважды: при Мудрой Реке и при Уиндли. Там и там попал в плен, и оба раза по какой-то причуде богов был отпущен на свободу. После Мудрой нагнал отступающее путевское войско, попросился назад на службу – отомстить когтям. При Уиндли на его глазах две тысячи соратников полегли минут этак за восемь. Он даже толком понять не успел, что к чему, как уже бежал, сломя голову… а потом стоял на коленях вместе со всеми и шептал в усы: «Святая Софья, прости и сохрани… Сжалься, Величавая, детишки у меня…» Или Праматерь, или Ориджин – кто-то да сжалился, отпустил Трейса на все четыре стороны. Он кратчайшею дорогой побрел в родную деревню, ни в какое войско уже не хотел, намстился вдоволь. Но попался на глаза разъезду герцога Лабелина – и вот стоит в строю, заслоняет грудью тракт вместе с тысячами других счастливчиков. Трейс точно знал, что погибнет: исчерпал он свою удачу. Даже если снова – чудом – живым очутится в плену, то теперь Ориджин уж точно узнает его в лицо и скажет: «Прочих отпустите, а этот примелькался, надоел… Сдерите с него шкуру!»

– Прав, десятник, – с уважением говорил Трейсу Весельчак, – всех ждут лопаты, а тебя – так вернее некуда.

Тело Джоакина Ив Ханны, подобно другим солдатам, стояло в строю, рыло канавы, затачивало и вколачивало колья, промокало под дождем, стучало зубами, проклинало погоду.