– Но я старый, – отвечает с кровати Лишь. – Я старею.

Наш герой полулежит на боку, подперев голову рукой. Плющ за эти годы разросся и, подобно узорной решетке, отбрасывает пятнистую тень. Артуру Лишь сорок четыре. Фредди двадцать девять, на нем очки в красной оправе, лишьнианский пиджак и больше ничего. Посреди шерстистой, некогда впалой груди – едва заметная ложбинка.

Фредди смотрится в зеркало.

– По моему, твой смокинг мне больше идет.

– Я хочу быть уверен, – говорит Лишь, понизив голос, – что не мешаю тебе встречаться с другими.

Фредди ловит в зеркале его взгляд.

Молодой человек слегка поджимает губы, будто его мучает зубная боль. Наконец говорит:

– Можешь не волноваться об этом.

– Ты в таком возрасте…

– Я знаю. – Фредди, похоже, тщательно подбирает слова. – Я понимаю, какие у нас отношения. Можешь не волноваться об этом.

Лишь откидывается на подушку, и с минуту они молча смотрят друг на друга. Ветви плюща колышутся на ветру и хлопают по стеклу, взлохмачивая тени.

– Я просто хотел поговорить… – начинает он.

Фредди поворачивается к нему лицом.

– Артур, нет нужды в длинных разговорах. Можешь не волноваться об этом. Просто, по моему, ты должен отдать мне этот смокинг.

– Исключено. И перестань брать мой одеколон.

– Вот разбогатею – и перестану. – Фредди залезает в постель. – Давай снова посмотрим «Бумажную стену».

– Мистер Пелу, я просто хотел убедиться, – продолжает Лишь, не желая менять тему, пока не будет услышан, – что вы не слишком ко мне привязались. – Давно ли, думает он, их беседы стали напоминать сцены из переводных романов?

Фредди садится в постели, смотрит серьезно. Подбородок волевой, такие любят рисовать художники. Этот подбородок и темная поросль на груди, будто орел, раскинувший крылья, выдают в нем взрослого мужчину. Горстка деталей – маленький нос, и улыбка, округляющая щеки, и голубые глаза, в которых так легко читать его мысли, – вот все, что осталось от юноши, смотревшего на туман. Он улыбается и говорит:

– Ты невероятно тщеславен.

– Просто скажи, что мои морщинки тебя заводят.

Подползая поближе:

– Артур, всё в тебе меня заводит.

Вода остыла, и белая комната без окон походит на эскимосское иглу. Он видит в кафельных плитках свое отражение, зыбкий призрак на блестящей белой поверхности. Здесь оставаться нельзя. Идти спать тоже нельзя. Нужно срочно развеяться. «Когда тебе будет пятьдесят, мне будет семьдесят пять. И что мы тогда будем делать?»

Ничего, просто смеяться. И так во всем.

Я помню Артура Лишь в молодости. Мне было двенадцать или около того, и я отчаянно скучал на взрослой вечеринке. Все в квартире было белым, как и одежда гостей, и мне дали какую то бесцветную газировку и сказали ни на что не садиться. Завороженно разглядывая ветви жасмина на серебристо белых обоях, я заметил, что благодаря способности искусства останавливать мгновение каждые три фута над цветком зависает маленькая пчела. Тут на мое плечо легла рука: «Хочешь порисовать?» Я обернулся и увидел белокурого юношу, который мне улыбался. Высокий, худой, короткая стрижка с длинной челкой, безупречные черты древнеримской статуи, улыбается, слегка выпучив глаза: оживленное выражение, от которого дети приходят в восторг. Я, должно быть, принял его за подростка. Он привел меня на кухню, достал бумагу с карандашами и сказал, что мы могли бы рисовать вид из окна. Я спросил, можно ли мне нарисовать его. Он рассмеялся, потом сказал «хорошо», сел на барный стул и стал слушать музыку, доносившуюся из соседней комнаты. Я знал эту песню.