Волн видно не было, но было слышно, как они накатываются на берег.
– Здесь кончается Европа, – сказала Кэтлин вполголоса, – это океанский перекресток. Настоящий балкон Старого света.
– Вот… вот… – прошептал Антуан.
Он часто спрашивал себя, почему он задержался так надолго в Лиссабоне, причем не без удовольствия. Теперь он знал, почему.
– Вот… вот… – сказал снова он.
Потом он молча созерцал темный, совсем близкий горизонт. Но на этот раз их молчание было похоже на то, выразительное и сообщническое, которое воцарилось однажды в погребке, где звучало «фадо».
Внизу прогудела сирена их парохода.
Кэтлин на мгновение схватилась за балюстраду; ее глубинный инстинкт восставал против этого зловещего зова. Может быть… скорее всего… наверняка инспектор Льюис спрятался где-нибудь на борту.
Она, дрожа, спустилась по лестнице, которая вела на понтонный причал.
Освещение на пароходе было слабое. Опустился легкий туман. Тени людей и тени предметов было легко спутать.
Пароходик поднимался вверх по течению Тежу с длинными гудками в сгущавшемся тумане. От каждого гудка сирены Кэтлин вздрагивала.
«Она опять боится», – подумал Антуан. Он предложил пройти в большой застекленный салон посреди палубы.
– Нет, нет, – сказала Кэтлин.
Она чувствовала, что ее удерживает в тумане и в этих тенях ее собственный ужас.
– Не бойтесь, я здесь, – сказал Антуан.
Он произнес это нежно и так же нежно положил руку на плечо молодой женщины.
Тогда она почувствовала, что для нее единственная возможность выжить сосредоточена в этом мужчине и что теплота, сила, примитивная простота этого мужчины были для нее единственной защитой, единственным оплотом против ночи, тумана, одиночества и призраков.
Кэтлин была не в состоянии контролировать движения своего тела. Она оказалась прижатой к Антуану со всей неудержимостью, которую питали одновременно ее страх и ее надежда.
Никогда еще Антуан не испытывал подобного наплыва чувств, где было все: и жалость, и похожее на тягу к самопожертвованию стремление защищать. Самое сильное желание и самый сильный восторг слились в чувстве красоты, в чувстве ни на что не похожего блаженства.
«Я люблю ее, причем это я впервые люблю», – подумал Антуан.
В то же время он медленно отстранил Кэтлин. Еще раньше, чем оно достигло его сознания, воспоминание о том, что он когда-то уже произносил эти же слова, подталкивало его руку.
«А тогда, значит, другая… Анн… Значит, я не любил ее? – спрашивал себя Антуан со страшной ясностью. – Но тогда… я мог оставить ее жить… Я должен был оставить ее жить…»
Он услышал едва различимый голос:
– Вы совсем не любите меня? – спрашивала Кэтлин.
Антуан долго стоял, опустив голову, словно прислушиваясь к чему-то в собственной груди. Наконец он сказал, отчетливо произнося каждое слово:
– Ты единственная, кого я когда-нибудь любил. Только этого не должно быть. Я убийца. Я убил женщину. Мою жену.
Еще какое-то время они стояли, разделенные пространством, равным длине рук Антуана. Но Кэтлин тихонько заставила их согнуться и на этот раз медленно и совершенно сознательно прижалась к плечу Антуана. Несмотря на туман, ее глаза сияли, как зеленые светлячки.
Когда она заговорила, ее голос прозвучал как-то совершенно необычно, настолько слабо и настолько умиротворяюще, что могло показаться, будто Кэтлин засыпает:
– Если ты сделал это, значит, ты должен был это сделать. Я уверена в этом, и не мне тебя судить.
Только тут Антуан понял, что ему никогда в жизни не хотелось ничего так сильно, как услышать эти слова. |