Пупыряев постоял, потом безнадёжно махнул рукой и вышел. Стемнело, первые звёзды уже показались, и Пупыряев, вместо того чтобы повернуть к дому, зашагал к околице. Шёл он, задрав голову к небу, разглядывая густые синие бездны, и в ушах у него звенели незнакомые голоса, и что-то низко гудело так громко, что он не слышал топота за спиной, и тяжелый удар по затылку стал для него полной неожиданностью.

Били его долго и молча. Потом устали и разошлись, и только часа через два Пупыряев отнял руки от лица, перевернулся на спину и снова увидел небо, на этот раз совсем тёмное. Поднялся, ощупываясь, сплюнул зуб, оглянулся на спящую деревню и, шатаясь, пошёл в ночь. Где-то в чистом поле миновал перечёркнутый указатель «Малые Афедроны», но не остановился.

Утро застало его в пути, но он и не думал отдыхать, стремясь дойти до большого мира, где будут солнце и другая, прекрасная жизнь. И уже рассвело, и первые лучи прорезали облака, и впереди забелели стены домов, где наверняка жили светлые счастливые люди. Пупыряев прибавил шагу, но силы начали оставлять его, и он едва добрался до ближайшего столба с названием населённого пункта, блаженно привалился к нему: дошел. В глазах его стало темнеть, но он улыбался, потому что до последнего видел над собой надпись, наполняющую сердце ликованием: «Большие Афедроны»!

Примечание 2

В моей жизни немалую роль играют призрачные объекты: вещи и существа, которые однажды — как правило, в детстве и ранней юности — встретились, поразили в самое сердце и пропали. Один из первых — кукольный домик, увиденный в евпаторийском магазине игрушек. Мне было пять лет, и дом составлял примерно треть моего роста, он содержал в себе множество мелких предметов и производил невероятное впечатление. От восхищения я заболела на неделю, испортила родителям отпуск, а выздоровев, не нашла не только домика, но и самого магазина.

Чуть позже призрачными объектами часто оказывались книги. Например, чтобы достать воздушный шар, надутый в преддверии Первомая и залетевший на огромный одежный шкаф, я придвигала стул, влезала, тянулась, но вместо ниточки нашаривала толстый полурастерзанный том без обложки в котором успевала прочитать пару страниц, прежде чем в замке поворачивался ключ. Или сестра приносила из библиотеки книжку, которую приходилось выкрадывать из её стола, — потому что я справедливо считалась слишком неаккуратной, и мне не разрешали дотрагиваться до ценных и чужих вещей.

И я торопливо выхватывала какие-то куски, которые воображение потом дополняло причудливыми деталями, и позже, когда стало можно всё — по крайней мере, прочитать, — я не встречала историй интереснее. Несколько раз удавалось найти «первоисточники», например, безумная книга, где говорящие рыбки убивали себя, прыгнув на горячую сковороду, оказалась вовсе не плодом моей фантазии, а вполне реальным «Орденом Желтого Дятла». Но кое-что так и осталось загадкой, в частности, сказка о лисице в доме с тысячью зеркал.

Не знаю, китайской или японской она была, а может — удачной стилизацией. Помню только несколько картинок, да и то не смогу сказать точно, были это иллюстрации или я так хорошо всё представила, и слова сложились в образы. Нервная рыжая лиса, забредшая в чужой дом по своим хитрым делам, хозяйничала в полной уверенности, что её никто не заметит. Вдруг уловила краем глаза движение в соседней комнате и отчего-то не удрала, зашла — и оказалась в плену множества зеркал, каждое из которых отражало её — сзади, сбоку, сверху, во всех подробностях и в столь неожиданных ракурсах, в каких она сама себя не видела, несмотря на дивную лисью гибкость. И зрелище это оказалось столь невыносимым, что она упала замертво. Но дух её не смог освободиться и остался в комнате. Через тысячу лет туда заглянула женщина — и вышла с душою лисицы.

И далее описывались какие-то приключения не столько женщины, сколько лисьего духа, стремящегося к безупречности, — наверное, чтобы не так страшно было отражаться в тысяче зеркал.